Поднялась суета, пошли слезы. Но слуги царя подали кареты для персон, повозки для челяди. Государь простился с царевичем Федором, с царицей Марией, и поезд ушел в ночь по тверской дороге, охраняемый двумя сотнями конницы. Начальником над этими сотнями царь назначил Бориса Годунова, приказав ему, как рассветет и ежели никаких дурных встреч и вестей не будет, возвращаться в Старицу, а в Тверь послать гонца за подмогой.

Проводив жену и сына, государь сам обошел стену.

Князь Дмитрий сопровождал Ивана Васильевича. Поднявшись на очередную башню и глядя, как живо трепещут багряные сполохи на облаке, царь окинул кравчего оценивающим взглядом:

— Ты уже и броню успел надеть! Возьми сотню, скачи к горящим селам и доподлинно узнай, выспроси, высмотри, велика ли сила идет на нас. Коли встретишь дюжину разбойников — побей их, коли сотню — в бой не вступай, скачи в Старицу. У нас было семь сотен, две ушли в провожатых, да у тебя сотня, так что помни о своем государстве.

Дмитрий поскакал в ночь с великой отвагой и надеждой. В начале августа ночи длятся треть суток. Брезжил рассвет, когда царская сотня вдруг наехала на выходящий из леса отряд чужеземной конницы. Велик ли был отряд, считать не пришлось. Князь Дмитрий выпалил разом из двух пистолетов, взвыл не хуже татарина, поскакал на врагов, размахивая саблей.

Выстрелы его поразили всадника, атака для ночных разбойников оказалась нежданной, обратились в бегство. Пошла погоня, рубка, пока не выехали к сожженному селу.

Остатки вражеского отряда ушли за ручей, а князь Дмитрий усердно расспросил крестьян о нападении. Мужики рассказали, что отбивались косами и вилами, привели пойманного, отставшего от отряда, вояку. Солдат лопотал на неведомом языке, явно не поляк, не литвин и даже не немец. Князь Дмитрий забрал его с собой, а по дороге нашел трех раненых. Это были литовцы. Сказали, что искали село, где живет царь. Хотели пленить и доставить королю Стефану. Король ныне идет ко Пскову.

В Старице литовцев допросили с пристрастием, узнали: по округе бродит отряд Филона Кмита. Оршанский воевода и впрямь вознамерился пленить московского царя, но крестьяне всюду ополчаются, убивают фуражиров. А от короля Стефана пришел строгий приказ: всем вольным отрядам немедля прибыть ко Пскову, дабы взять город до холодов.

Царь был доволен князем Дмитрием, наградил за храбрость серебряным кубком.

— Быть тебе большим воеводой, Шуйский. Но покуда оставайся при мне, твои великие битвы впереди.

Нападение Кмита на старицкую округу не испугало Ивана Васильевича. Он остался жить в городе, может быть, еще и-потому, что сюда ехал из Москвы посол римского папы иезуит Антонио Поссевино, уже перекрещенный по русскому обычаю в Антона Посевина. Русские люди не любили щелкать языком, угождая иноземцам. Приехал на Русь — изволь быть русским: Элизиус тотчас становился Елисеем, Иоганн — Иваном, а вот татарские имена выговаривали, даже в Разрядных книгах не особенно коверкали. «В большом полку царевичи Будалей да Мустафалей да Арсланалей Кайбуличи» или «быть в полках царю Шигалею Шиговлеяровичу, царю Семиону Касаевичу, царевичам Ибаку да Кайбуле». Среди многих народов татарин русскому — близкий человек.

Антон Посевин привез московскому царю подарок от папы — книгу о Флорентийском соборе. Папа Григорий XIII писал Ивану Васильевичу с надеждой: «Я от тебя только одного хочу, чтоб святая и апостольская церковь с тобою в одной вере была, а все прочее твоему величеству от нас и от всех христианских государей будет готово».

Посевин, по дороге в Москву, заезжал к Стефану Баторию, и король приказал сказать великому князю: если он не вернет всех малых ливонских городов, то потеряет свой большой город, Псков или Новгород.

Иван Васильевич, вздыхая, согласился уступить Баторию шестьдесят шесть городов, оставив за собою тридцать пять. Взывал к сочувствию:

«Король называет меня фараоном и просит у меня четыреста тысяч червонцев, но фараон египетский никому дани не давал… Сам на меня войной идет, мои города разоряет, и я же за его войну должен золотом платить!»

Посевин сочувствовал и, оставив разговоры о короле, просил царя построить в Москве католическую церковь.

«Венецианцам в наше государство приезжать вольно с попами и со всякими товарами, — отвечал Грозный. — А церквам римским в нашем государстве быть непригоже… До нас этого обычая здесь не бывало, и мы хотим по старине держать».

Антон налегал на вопрос о соединении веры, и царь слушал иезуитские речи, удивляясь их красоте и ловкости, но сам отвечал кратко:

— Ты, Посевин, поезжай наскоро к королю Стефану, и Богом тебя прошу говорить ему о мире. А как будешь у нас от короля Стефана, тогда мы тебе дадим знать о вере.

С тем и проводили папского краснобая, без особой, впрочем, надежды, что он уговорит Обатура не воевать Псков и русские земли.

Время послов кончилось.

Пришел час князя Ивана Петровича Шуйского стоять с воеводами, да с полком, со всем псковским народом, со священством, со святыми иконами за землю русскую, за веру православную, за царя Ивана Васильевича.

На Флора и Лавра 18 августа ударил во Пскове осадный колокол: явился под стены коронный гетман и канцлер Польского королевства Ян Замойский. Еще только шатры ставили, а к гетману прискакали гонцы, прося помощи. Русские вышли из крепости, напали на воеводу Брацлавского и обратили в бегство.

Замойский рассчитывал успеть к приходу основных войск подвести к городу окопы, подавить огнем пушек русские пушки, а выманивая стрельцов и дворян за стены, нанести урон живой силе защитников.

Не тут-то было! Князь Иван Шуйский — сам великий охотник до вылазок — воспретил дворянам и ратникам удаляться от стен за черту огня затинных пищалей. Чтобы сразиться с русскими, полякам приходилось пересекать эту незримую черту. Русские, совершив набег на окопы, отходили, стреляя из ручниц, под защиту пушек, а когда полякам приходилось возвращаться на свои позиции, тотчас бросались догонять, бить в спину и опять проворно отступали, давая волю пушкарям…

Замойскому не удалось даже обстрела начать. Русские пушки били за целую версту ядрами по пятьдесят, по семьдесят фунтов, калечили орудийные стволы, побивали орудийную прислугу.

Рыть окопы под огнем, постоянно отражая выходивших на вылазки конных и пеших ратников, тоже стало невмоготу.

Наконец, 26 августа 1581 года, явился Стефан со всеми своими полками и пушками. В этот день в псковских храмах шли праздничные служения во славу Сретенья Владимирской иконы Пресвятой Богородицы, спасшей Москву от нашествия Тамерлана.

Король задержался под городом Островом. Расколотил стены, частью побил, частью пленил защитников и был счастлив своей победой.

Увидавши Псков издали, наемники-офицеры из французов, бывшие возле Стефана Батория, пришли в восхищение:

— Париж! Париж!

Король помрачнел. Двенадцать тысяч пехоты для такого города мало. На лошадях такие стены не перепрыгнешь.

Гетман Замойский встретил Стефана на реке Черехе, указал удобное место для лагеря в Любятове, близ монастыря Николая Чудотворца.

Королю же не терпелось осмотреть стены Пскова. Он отдал войскам приказ: приступить к осаде, а разведке и начальникам объехать город.

И сам отправился смотреть стены, чтобы найти уязвимое место и кончить дело скоро, без больших потерь и без больших затрат.

— А ведь это сам Обатур, — узнал князь Иван Петрович, смотревший с башни на приход королевских войск, и послал сказать наряду — А ну-ка, запорошите глаза глядельщикам.

По королю и его свите ударили азартно, и объезд города не удался. Ивану Петровичу доложили с Похваловского раската, где стояла огромная пушка «Барс»:

— Королевские шатры раскидывают возле Любятовского монастыря. Один другого богаче.

— Не стрелять! — приказал воевода. — Примечайте, приноровляйтесь, а гряньте по шатрам за полночь.

Грянули.

Утром посмотрели — пусто, а взятые днем «языки» рассказали: побито много ясновельможных панов. Король теперь за пять верст от Пскова шатры разбил, на реке Черехе, среди гор Промежицы.