— Так что ты про стену-то говорил, про деревянную?

— Приказали мы с Василием Федоровичем поставить другую стену, тоже деревянную, но набитую землей… Здесь смотрит и обороняет стену воевода Никита Очин-Плещеев. Вся псковская округа к войне тоже изготовилась.

— Округа много навоюет с Обатуром. Шапками закидает! — усмехнулся Грозный.

— Шапки все унесены, великий государь. Сено и все припасы забраны в города, и народ тоже в городах, за стенами. Как только королевское войско явится, все избы будут сожжены.

— Ты чего голос-то надрываешь? — сказал вдруг Иван Васильевич. — Иди сюда… Стул воеводе дайте!.. Садись. Все садитесь. Подумаем…

Иван Петрович постоял возле стула, помялся, но сел.

— Скажи, князь, что, ежели Обатур не на Псков навалится — на Великий Новгород? Новгород — кус жирнее, слаще.

— Король Стефан — воевода удачливый, — сказал, подумав, Иван Петрович. — А удачлив он своей осторожностью. Паны, может, и захотят под Новгород пойти, но король Стефан…

— Обатур! — хмыкнул Грозный.

— …поостережется. Твои государевы ратные люди в Порхове стоят, в Опочке, Себеже, Торопце, в Старой Руссе… во Пскове. Никакого подвоза не будет, а чтобы Новгород взять, на одни ядра подвод нужно не меньше десяти тысяч.

— Ты просишь пороха и ядер подвезти во Псков?

— Король Стефан меньше пятидесяти тысяч не приведет с собой. Пороха и ядер много понадобится.

— Ничего о войске своем не говоришь.

— Во Пскове тысяча конных детей боярских, полтысячи донских казаков атамана Михайлы Черкашена. Стрельцов, псковских и нарвских, две с половиной тысячи. Дворян столько же. Из сел пришли люди, горожане, холопы из дворянских дворен, монастырские люди… В чистом поле воевать таким числом со Стефаном-королем невозможно, а в крепости сидеть — терпимо.

Грозный окинул взглядом молчаливых советников. Сказал:

— Если король пойдет на Новгород, на тебя большая надежда, князь Иван Петрович. Отъешь ему, дракону, хвост, хребет ему сломай… А коли придется тебе в осаде сидеть, — Грозный сощурил глаза, и взор его стал пронзительным, — я тебе грамоту дам. Шерефединов, где ты?

Дьяк подошел с грамотой. Князь Иван Петрович встал, и Грозный, приняв у дьяка грамоту, передал князю.

— По счету ты меньше князя воеводы Василия Федоровича Скопина-Шуйского, но ты — мой дворовый боярин, твое слово во Пскове первое. Сколько можно, пришлю тебе ратников в помощь. Коли будет милость Господня, отсидишься. — Глаза Ивана Васильевича вспыхнули любопытством. — А скажи, где ты поставил великие пушки «Барса» и «Трескотуху», я их помню!

— Великий государь, стены Пскова на добрых восемь верст… «Трескотуха» — недалеко от Свиной башни, «Барс» — против Миколы-Любятинского монастыря, на Похвальском раскате.

— Отсель ждешь Обатура?

— Отсель, государь.

— Ну, ладно! В иное время пировал бы с тобой, а ныне поспешать надо… Отобедаем попросту, и езжай с Богом. Денег тебе дам…

Царь резко повернулся, поискал глазами Василия Ивановича и Андрея Ивановича. Поманил к себе.

— Ты, Иван Петрович, воевода, войной много раз испытанный, благослови сих Шуйских. Едут вслед за тобой в полки на берег. Оградить Москву от прихода хана. Князь Василий — в большой, а князь Андрей — в передовой.

— В Серпухов? — спросил Иван Петрович.

— В Серпухов, — сказал государь.

И была эта новость как гром для братьев Шуйских, но сей гром был живительный.

— Пришло ваше время! — Иван Петрович перекрестил и поцеловал сначала Василия, потом Андрея, поклонился государю.

— Спасибо за честь роду Шуйских.

Василий и Андрей упали на колени перед царем и воеводой.

— Да не оставит вас Господь Вседержитель! — сказал братьям Грозный.

Братья Шуйские еще в дороге были, торопясь к своим полкам, а к великому государю в Старицу уже летели челобитные дать суд на князя Василия. Челом ударил князь Михайла Одоевский: «Ему на государеве службе меньше князя Василья быть невместно».

Государь судьей по сему делу назначил князя Ивана Федоровича Мстиславского. Получив выписку суда, приговорил: «По родству и счету боярин князь Иван Петрович Шуйский меньши князя Никиты Романовича Одоевского, а сына княж Никитина князя Михаила — князь Иван Шуйский больши. А по лествице в родстве своем князь Иван Петрович таков, каков княж Иванов сын Андреевича Шуйского — князь Дмитрий. А князь Михайла Одоевский по счету меньши князя Александра Ивановича Шуйского. А ныне князю Василью и князю Андрею Ивановичам Шуйским да князю Михаилу Никитичу Одоевскому быти на государевой службе по сему счету».

Обида воеводы князя Михайлы Одоевского заключалась в том, что он получил сторожевой полк, третий по значению. Боярский суд на этот раз был скорым. Одоевского приравняли к четвертому из Шуйских, к Александру, который и службы-то еще не начинал по малолетству.

Местничество искони приходилось лучшим союзником всех врагов Русского царства. На войну ли идти, от нашествия ли спасать города — не о службе думали бояре и дворяне, о своей чести, о своем счете. Поминали чины и места прадедов, пращуров, строили лестницу до неба, находя ступеньку себе, своим детям, внукам…

Пока Иван Петрович Шуйский ездил к государю, его место второго воеводы временно занял князь Иван Курлятев. На Курлятева тотчас написал государю Очин-Плещеев, третий воевода. Ему нельзя быть меньше Ивана Курлятева, а стало быть, невместно. Из Смоленска прилетели челобитья от воевод Морозова и Токмакова: им нельзя быть меньше второго воеводы князя Туренина.

Из Торопца воевода Колединский писал на Замытского, на Волконского и на Загрязского, что ему в меньших быть невместно.

Из Новгорода Иван Долматов бил челом на Ивана Колычева. Из Старой Руссы другой Туренин — на Салтыкова…

Вроде бы не было царю другого дела, как разбирать бесконечный этот спор. Государь приказывал ради войны быть без мест, без счета, но иные уезжали прочь со службы, лишь бы не поступиться своей спесью. И никого не заботило, годен ли высший по месту полки водить, довольно ли в нем разума сидеть в Государственной Думе, управлять городами…

Грозный царь забирал у князей уделы, отнимал земли, жизни, роды казнями пресекал, но на лестницу мест ополчиться не осмеливался.

Ревность и между своими процветала. Князь Дмитрий Шуйский хоть и привык быть все время на глазах царя, служа кравчим, очень радовался, что старшие братья его далеко, теперь от царя и царевича солнце и луна ему светят.

Жена Дмитрия, Екатерина Григорьевна, была столь искусна в домашних делах, что к ней за секретами вареньев, квасов, поучиться, как плести узоры, приходила и старшая сестра Мария — супруга Бориса Федоровича, — и жена царевича Федора Ирина, и сама царица Мария Федоровна.

Все эти женщины были молоды, в мужьях счастливы. Разве что Екатерину зависть терзала.

Дмитрию она шептала по ночам:

— Борис — выскочка! Боярство ему сказано раньше твоих братьев. Теперь ты — кравчий. Ах, умел бы ты служить, как служил мой батюшка.

— Меня боярством мимо Василия и Андрея не пожалуют.

— Будь как Иван Петрович! Я же знаю, храбрее тебя нет у царя. Видом ты весьма величав. Тебе не в Серпухове на берегу стоять, а идти бы на короля Батория да притащить его на веревке. То-то бы тебя почтил великий государь.

Однажды слушал он такие речи, и поблазнилось ему, будто по потолку ходят красные сполохи.

— Ты видела? — выскакивая из-под одеяла, спросил князь.

— Чего?! Димитрушка, чего?

— Да вроде огонь…

— Померещилось.

Дмитрий прильнул к окошку, но слюда была старая, в трещинах. Оделся, вышел на крыльцо. Край облака над Волгой набряк багрянцем…

Князь крикнул сторожей, поднялись на колокольню. За рекой, в западной стороне, трепетало в небе зарево. И не одно.

Ударили сполошно набатом, Дмитрий поспешил в покои Ивана Васильевича. Царь, выслушав кравчего, не осерчал, но поспешил одеться и пожелал взойти на колокольню.

— А ведь пожаловали! — сказал Грозный Бельскому и Годунову. — Ты, Борис, ступай к Федору, ты, Дмитрий, в мои покои: пусть царица и царевич с царевной собираются тотчас в дорогу. А ты, Бельский, прикажи затинные пищали осмотреть и зарядить.