От этого зрелища у Буша возникло мучительное чувство вины. Оставалось лишь надеяться, что его поступок представляет собой не большее зло, чем то, которое он пытается предотвратить. Соколов неподвижно застыл посреди операционной, окруженный сестрами и ассистентами. Николай, размахивая пистолетом, молниеносно поворачиваясь направо и налево, сгонял их в кучу. Вид оружия оказывал нужное действие, и никто не осмеливался оказать сопротивление. Время от времени кто-то слабо стонал или чуть слышно звал на помощь. Они походили на испуганных детей, заблудившихся в универмаге и в отчаянии зовущих матерей. Но их призывы на русском для Буша были пустым звуком.

И посреди всего этого, невозмутимая, лежала Женевьева, со своим крестиком на шее, укрытая белой простыней; это была единственная спокойная фигура в операционной. На фоне царящей вокруг неразберихи это выглядело странно. Он перевел взгляд на мониторы: жизненные показатели ее организма были в норме; у нее единственной среди всех присутствующих ровно билось сердце.

В наблюдательной комнате крики прекратились. Воцарилась тишина, лишь время от времени нарушаемая стоном. В операционной же царил страх — казалось, его можно пощупать: врачи, люди, не привыкшие к насилию, внезапно оказались брошенными в самое его сердце; сбылись их худшие кошмары. Буш перевел взгляд на Соколова, самого здесь главного, человека, внезапно лишившегося своего пьедестала. Какая ирония: тот, по чьему приказу Женевьеву похитили, кто готов был без зазрения совести провести над ней жестокий эксперимент, теперь сам оказался перед лицом смерти, своего врага, с которым он боролся, не выбирая средств. Но среди всего этого хаоса Соколов не смотрел ни на Николая, ни на Буша. Его взгляд словно приклеился к большому окну, за которым в дыму смутно виднелись ряды кресел и человеческие фигуры. Это выглядело так, будто Соколов ждал, что оттуда каким-то образом придет спасение.

Затем воцарилась странная, напряженная тишина. Буш не мог бы определить, чем конкретно вызвано предчувствие, что сейчас что-то произойдет, но в комнате изменилась атмосфера. Буш метнул взгляд в сторону Николая, но тот ничего не замечал, жестами оттесняя врачей и сестер к стене напротив. Буш пристально вглядывался в лицо Соколова, читал в его глазах ожидание того, что должно произойти, вот-вот, уже сейчас. И так оно все и случилось, как будто осуществился разработанный им план.

В наблюдательной комнате дым начал рассеиваться. Он колыхался, отчего создавалось странное впечатление, будто смотришь не на комнату, а на большой аквариум. Но внутри все было недвижно. Буш не сомневался, что газ подействовал, как надо, и что все зрители сейчас на полу, без сознания.

Облако превратилось в туман, в котором клубились, медленно закручиваясь вокруг себя, полупрозрачные слоистые полотна. И вдруг они задвигались, разбуженные движением. Из тумана показался призрак, неподвижный, как монумент. Шести футов ростом, плечи такие широкие, что лопаются швы докторского халата. Глаза скрыты за маской, окончательно придавшей фигуре образ призрака: темные линзы, рот и нос прикрыты небольшим респиратором. Все смотрели на него: доктора, медсестры, Николай — черты последнего исказились судорогой смятения. Но выражение лица Соколова заставило Буша похолодеть, ибо от него не укрылось, что в предвестии несчастья тот испытывал не страх, а облегчение человека, осознавшего, что спасение не за горами.

Буш едва успел повернуться опять лицом к комнате за стеклом, как призрак воздел обе руки, в каждой оказалось по пистолету, под рукавами медицинского халата, задравшегося на предплечьях, открылись татуировки. Когда прогремел первый выстрел, Буш нырнул влево.

Но к большому его удивлению, стекло не разбилось. Оно лишь загудело, сотрясаясь от удара пули. Звук был такой, словно кувалдой бьют по металлу. Единственное повреждение — крохотная выщербина, даже не царапина. Однако за первым выстрелом последовал второй. Стекло затряслось еще сильнее и громче. На глазах Буша щербинка превратилась в трещину. Человек целился точно в точку своего первого попадания. И затем еще выстрел, и еще, так что пуленепробиваемое стекло пошло трещинами и стало похожим на паутину.

Дальнейшее развитие событий потрясло Буша. Опять оглушительно затрещали выстрелы, засвистели пули, но они летели не со стороны наблюдательной комнаты. Стрелял Фетисов. Молниеносно перемещая пистолет то вправо, то влево, он поливал врачей пулями. Знаменитый российский доктор Владимир Соколов подпрыгивал и крутился на месте, словно в каком-то странном танце. Когда он бросился на пол, в его глазах читалось и смятение, и вызов. Фетисов, вне себя, с ничего не выражающим лицом, разряжал пистолет в медиков, без колебания отшвыривая использованные обоймы и вставляя новые. Врачи один за другим падали на холодный белый пол. По их телам пробегали предсмертные судороги, изрешеченные пулями халаты пропитывались кровью и делались алыми, лица, обезображенные в результате этой оргии убийства, стали неузнаваемыми.

В мгновение ока ситуация из просто плохой превратилась в ужасную. Бушу оставалось лишь беспомощно наблюдать, как Николай убивает беззащитных людей. И все это время Женевьева лежала на каталке, спокойная и недвижная.

Человек в маске в дымной наблюдательной комнате тоже был неподвижен, если не считать движения указательного пальца на спусковом крючке. Выстрелы отдавались тягучим звоном, стекло трескалось, дождем летели осколки; было ясно, что оно вот-вот разлетится, что это вопрос нескольких секунд. Жестами, не лишенными грубоватого изящества, стрелок отшвыривал использованные обоймы и загонял на место новые с такой стремительностью, что стрельба практически не прекращалась.

Когда последний медик, обливаясь кровью, рухнул на пол операционной, Буш посмотрел на безучастную Женевьеву, неподвижно лежащую на каталке. Выхватив из нагрудного кармана шприц, он высоко поднял его в воздух.

— Что ты делаешь? — прокричал Фетисов.

Буш бросил взгляд на русского, на человека, разносящего в осколки стекло наблюдательной комнаты, и решился. Отрывистым движением он вогнал шприц в грудную клетку Женевьевы. Длинная игла, пройдя сквозь грудину, погрузилась в сердце. Одновременно он надавил на шприц, вводя в ткани дозу адреналина.

Глаза Женевьевы мгновенно распахнулись. В них читался испуг. Когда Буш извлек иглу, она вскрикнула, ее тело подскочило на каталке. При виде груды окровавленных тел на полу и вооруженного человека в двадцати футах от нее, беспрерывно стреляющего по стеклу, она вскрикнула снова, лицо ее исказилось ужасом и недоумением. Она не могла понять ситуацию, в которой находится, не знала, что едва не угодила под скальпель безнравственного ученого.

— Что происходит?

Стараясь успокоить Женевьеву, Буш говорил, глядя ей прямо в глаза.

— Сейчас нет времени объяснять. Доверьтесь мне. Я здесь с Майклом.

— Где Майкл? — От адреналина в крови тело ее дрожало, дыхание вырывалось толчками.

— В Либерии.

Женевьева вцепилась Бушу в запястье.

— «Альберо делла вита»? Он отправился туда за шкатулкой?

— Совершенно верно. Не волнуйтесь.

— Ее нельзя открывать. Передайте ему. Обязательно скажите ему, шкатулку нельзя открывать ни в коем случае. Пусть уничтожит ее. Ее нужно бросить в самую глубокую бездну. — Женевьева схватила Буша за обе руки и изо всех сил сжала. — Вы понимаете?

— Об этом позже, — вмешался Фетисов, намекая на человека в наблюдательной комнате, продолжающего стрелять по стеклянному экрану.

Взявшись за ручки каталки, он силой уложил Женевьеву и двинулся к двери.

— Нам пора.

Но не успел Буш отреагировать, не успел даже шагнуть к выходу, как в коридоре грянул выстрел. Фетисов спиной ввалился обратно в операционную и рухнул к ногам Буша. Из коридора доносились звуки суматохи, потом кто-то побежал, и все стихло. Буш с оружием на изготовку бросился к двери.

Осматриваясь из-за угла, он наткнулся на молящий взгляд Женевьевы; ему показалось, что все происходит как в замедленной съемке или кошмарном сне: трое в темных комбинезонах везли каталку по направлению к холлу. Боясь ранить женщину, Буш опустил пистолет и, бросившись вдогонку, успел заметить, как трое завозят каталку в открытую кабину лифта. Когда он подбежал к лифту, дверцы закрылись прямо перед ним. Путь к спасению Женевьевы был отрезан.