Чтобы платить за краски, Говьер подрабатывал разнорабочим в монастыре Святой Троицы. Раз в неделю он приезжал в Северо-Шотландское нагорье: доставить монахам необходимые товары, что-то починить и подправить. Однажды в воскресенье, когда он замазывал дегтем дыру в крыше, у него завязался разговор с умирающим монахом, который называл себя житником [2]. Рассуждали о погоде, природе и жизни. Впрочем, Говьеру стоило некоторых усилий понять английский старика, со столь заметным русским акцентом тот говорил. Наконец разговор зашел об искусстве и Боге, предметах, важных для обоих собеседников. Житник, вызвав острую заинтересованность Говьера, стал рассказывать о великих произведениях искусства, хранящихся в Москве и особенно в Кремле. С его уст сходили легенды и истории о Боге и ангелах, так впечатлившие молодого художника, что умиление и восторг не покинули его и после девяти вечера, когда пришло время расставаться. Говьер уже направился к двери, но монах окликнул его, подозвал к себе и вручил два куска толстого холста. Он сопроводил свой жест просьбой создать две картины, на которых бы изображались те истории, которые он рассказал. Написанные картины надлежало послать по указанному им адресу на юге Европы. Сняв с себя нательный крест, он вручил его Говьеру с наказом, когда тот будет посылать картины, приложить крест в подтверждение личности отправителя. В качестве оплаты монаху нечего было предложить, кроме молитв; напутствуемый благословениями, Говьер отбыл.
В восторге и вдохновении, он приступил к работе немедленно и трудился без отдыха две недели. Он изобразил на холстах истории, рассказанные монахом, — так появились «Завещание» и «Извечный». Однажды утром, завершив труд, Говьер оросил картины слезами восторга, упился их красотой, истинностью передачи в них божественного и, как просил монах, отослал полотна, приложив крест, по указанному адресу. Но после этого, не выдержав натиска посетившей его гениальности, он прыгнул с Башенного моста в бушующие воды реки Святой Анны, разбив о камни вместе с телом свой талант.
«Извечный» вскоре исчез, «Завещание» же переходило из рук в руки, перемещалось по Европе, пока наконец не завершило свой путь в поместье семейства Трепо неподалеку от Парижа. Там оно пребывало до 14 июня 1940 года, даты, когда в город ворвались нацисты. Эрвин Роммель без особых усилий захватил город, попутно сгребая произведения искусства, в числе которых оказалось и «Завещание». Большая часть добычи перешла в его частную коллекцию, и вплоть до смерти Роммеля в 1945 году в африканской пустыне украденные шедевры находились вне поля зрения науки и считались утраченными.
Но когда речь идет о гениальных произведениях искусства, то «утрачены» они могут быть лишь в относительном смысле. «Завещание» все пережило, поменяло множество хозяев, стало объектом несчетного числа сделок, участники которых неизменно обогащались. Теперь полотно находилось в оборудованном климат-контролем помещении в цокольном этаже дома, принадлежащего фирме «Беланж». В месте, известном лишь Макшейну, покупателю «Завещания» да еще человеку в черном, бегущему в эти мгновения по подвальному коридору.
В алюминиевых «кошках» на руках и коленях, Майкл приник к потолку. Всего несколько сантиметров отделяло его от зоны охвата камеры. Каждые двадцать секунд камера начинала двигаться, описывая дугу в сто пятьдесят градусов. Майкл окинул взглядом комнату. Обстановка отличалась простотой, из мебели только два массивных кресла да кушетка. Стены отделаны темной вишней, а освещение мягкое — горит лишь одна лампа да из-за двери сочится бледный свет, обрисовывая по периметру дверной проем. На полу зеленый ковер частого переплетения, с пропущенной сквозь нити мелкоячеистой металлической сеткой. Этот защитный экран не бросается в глаза, но стоит непрошеному гостю зазеваться и ступить на пол, и горе несчастному! — на него обрушится удар, как от электрошокового оружия. Мгновенно парализованный, он превратится в нечто жалкое и бесформенное, ползающее по полу, обливающееся слюной.
Майкл посвятил много часов изучению картины Говьера. И, несмотря на всю эту подготовку, оказавшись перед подлинным полотном, почувствовал, что не готов. Сказать, что картина совершенна, значило ничего не сказать. Разрабатывая план, он больше размышлял о том, как картина висит, закрепленная на консолях с сигнализацией, о толщине стен в комнате, о сложности системы безопасности в здании и о квалификации персонала. Сейчас, однако, созерцая произведение со своего мушиного насеста на потолке, он осознавал, что перед ним — настоящий шедевр.
Следя за движениями камеры, рассчитывая их, Майкл четырежды прокрутил в уме свой следующий шаг, представил себе все до мельчайших деталей так, как будто он уже совершает это действие. И затем, совершенно спокойно, словно делая нечто обычное, он разжал руки и, удерживаясь на поверхности потолка одними только коленями, всем телом откачнулся вниз и назад. Нож в его руке превратился в туманное пятно, так стремительно провел он им вдоль внутреннего периметра рамы, с треском вырезая холст. В заключение одним молниеносным движением он заменил вырезанное полотно копией. Благодаря магнитному слою на обратной стороне копии она мгновенно приклеилась к консоли, на которой крепилась рама. Реплика представляла собой всего лишь увеличенную и грубо раскрашенную фотографию, но, чтобы обмануть камеру, этого было достаточно. Выждав момент, когда камера опять начнет описывать свою стопятидесятиградусную дугу, Майкл, не задев картину, рывком поднялся обратно к потолку.
Покачиваясь из стороны в сторону, он быстро пересек потолок и, ухватившись за верхнюю раму дверного проема, перемахнул наружу. Приземлившись, разложил картину на полу и стал внимательно ее разглядывать. Прежде чем сделать то, что надо было сделать, он на несколько кратчайших мгновений предался восхищению.
Разглядывая так холст, он почувствовал, что его одолевают сомнения. Проводя пальцами по холсту, он впитывал ощущение грубой текстуры, внимательно изучал обратную, серую сторону полотна в поисках того ужасного, что, по словам Женевьевы, должно было там находиться. Но не обнаружил ничего. Не считая подписи Говьера внизу, обратная сторона картины была пуста.
Майкл поднял холст над полом и, прижав к оборотной стороне картины фонарик, попытался разглядеть что-нибудь, но свет не проникал сквозь полотно и красочные слои. Покрутив картину так и этак, Майкл в конце концов стал с торца рассматривать края. И тут его внимание было привлечено необычной толщиной материала.
Раскрыв складной нож, он провел им вдоль края холста, взывая внутренне ко всем святым, чтобы не ошибиться и чтобы это разрушение драгоценного произведения искусства не было бессмысленным. Лезвие вошло в холст по самую рукоятку, так что кончик его оказался примерно посередине картины. Майкл повел нож по одной стороне, повернул на углу и продолжал движение до тех пор, пока не оказался в начальной точке. Два слоя полотна отпали друг от друга, как отпадает от плода кожа очищенного банана. Ухватив за края то, что, как стало ясно теперь, было двумя полотнами, он развел их в стороны. Положил на пол. На оборотной стороне бесценного произведения не было ничего. Зато вторая картина… Майкл смотрел на нее не отрываясь. Полотно размерами три на пять футов заполняла прорисованная в тончайших деталях карта, многомерное изображение прозрачных зданий небывалой красоты, испещренное надписями на латыни и русском. Работа Говьера была шедевром, но эта карта потрясала. Именно она вызывала в Женевьеве такой страх и в конечном итоге стоила ей жизни.
Положив полотна одно на другое, Майкл скатал их, сунул в цилиндрический футляр за спиной и пустился бежать.
Вернер Хайнц слез с крыши по лестнице. Сердце у него все еще колотилось после сексуального шоу, свидетелем которого он только что стал. Не произнеся ни слова, он пересек вестибюль, прошел мимо Филиппа Олава и прямиком направился на кухню; ополоснув лицо холодной водой, налил себе чашку кофе и направился обратно к лестнице.
