Она не ответила и не отвела взгляда. Пульс ее участился, и солнечный свет, лившийся в окно за спиной Малофеева, казалось, воспламенил его волосы.

— А исправительно-трудовые лагеря? — спросила она. — Этому вы учите свою подрастающую малышку советскую Россию?

Он кивнул.

— Страх? Доносы? — настойчиво продолжала она.

— Да. — Он поднялся с подоконника. Обычное неторопливое движение, которое почему-то заставило Лиду насторожиться. Отступив от окна, он вдруг стал казаться выше и темнее. — Народ России нужно научить мыслить по-новому.

Он подошел к ней ближе.

Сердце ее бешено заколотилось.

— Иене Фриис даже не советский гражданин, — заметила она. — Он датчанин. Какой смысл учить его мыслить по-новому?

— Это станет примером для других. Это показывает, что никто из тех, кто занимается антисоветчиной, не будет чувствовать себя в безопасности. Никто, Лида. Ни один человек не может быть важнее советского государства. Ни я… — Он на секунду примолк. — Ни вы.

Она попыталась дышать медленнее, но не смогла. Внезапно он схватил ее за руки и сильно встряхнул. Не издав ни звука, она попыталась вырваться, но его пальцы без труда удержали ее.

— Отпустите, — прошипела она.

— Теперь вы видите. Лида, — холодно произнес он, — как страх меняет человека? Посмотрите на себя сейчас. Глаза расширились. Маленький львенок, готовый вырвать когтями мое горло. Но когда я отпущу вас, вы чему-то научитесь. Вы научитесь бояться того, что я мог сделать. С вами, с вашими друзьями, с Пенсом Фриисом, даже с этим вашим чертовым китайским любовником. Это будет сдерживать вас. Вот как работает сталинская карательная система.

Он улыбнулся. В этом неровном искривлении рта не было угрозы, только лишь предупреждение. Она посмотрела прямо в его серые глаза. Осторожно кивнув головой, он разжал пальцы. Она не шевелилась. И тут он без малейшего колебания нагнулся и впился ей в губы. Твердо, жадно. Его рука легла ей на грудь. Она сделала шаг назад, и он не остановил ее.

— Вам придется научиться использовать страх, — промолвил он. — Запомните это, Лида. — С игривым видом он кивнул ей. Обаяние снова вернулось к нему. — Я не собирался вас обидеть. Просто хотел, чтобы вы поняли.

Она была слишком рассержена, чтобы говорить, но по-прежнему смотрела ему прямо в глаза.

— Можете дать мне пощечину, если от этого вам станет легче, — весело усмехнувшись, предложил он.

Она отвернулась, не в силах больше смотреть на него. Не проронив ни слова, он вышел из комнаты, спокойно закрыв за собой дверь. Лиду затрясло. Внутри нее все клокотало от злости. Горячей и болезненной, обжигающей горло. Она быстро подошла к окну и провела взглядом удаляющуюся высокую фигуру Дмитрия Малофеева, который шагал через погруженный в полутьму двор. Не поворачивая головы, он поднял одну руку и помахал на прощание — он не сомневался, что она смотрит на него.

Когда он исчез в арке, она уткнулась лбом в холодное стекло, чтобы заморозить мысли. Но не злость. Она была нужна ей. Потому что злость эта была направлена не на Дмитрия Малофеева, а на нее саму. Лида застонала, громко и протяжно, и несколько раз ударила лбом в стекло, как будто это могло избавить ее от возникших в голове образов. Прикосновение его губ. Пряный запах одеколона. Его горячее дыхание у нее на лице. Его пальцы, мягко легшие ей на грудь.

Откуда оно, это предательское ощущение наслаждения, которое ощутила она? Она ненавидела его. Но еще хуже то, что она возненавидела себя.

В ванной было холодно. До того холодно, что Лида видела свое дыхание. Под потолком висела голая электрическая лампочка, похожая на тусклый желтый глаз. Влажное пятно спускалось по стене длинным пальцем, который вспучивал краску, как будто под ней проползло что- то живое. Общей ванной пользовались строго по расписанию, и сегодня была не ее очередь купаться. Она встала на полотенце, чтобы не чувствовать холод ногами, и начала снимать одежду.

Юбка. Кофта на пуговицах. Блузка. Белье. Она бросала их в кучу на полу, пока не разделась полностью. Глаза ее старательно избегали маленького квадратного зеркала, висевшего на стене над ванной, потому что она не хотела видеть, как выглядит измена. Какого она цвета. Какой она формы. Какие борозды она высекает на лице. Лида пустила холодную воду и начала мыться.

Через десять минут кожа ее ныла и все тело трясло. Наконец она опустила руки. Только сейчас ей стало понятно, что грязь снаружи не имела значения. Ей хотелось смыть ту грязь, которая находилась внутри. И как до нее добраться, она не знала.

В ванной было тепло. В гостинице «Триумфаль» заботились об удобстве привилегированных постояльцев. Чан Аньло услышал восхищенный вздох Бяо, когда тот, войдя в ванную, увидел золотые краны, хромированные детали и мрамор. В небольшом номере самого Бяо, расположенном ниже, на втором этаже, над шумным буфетом, удобства были скромнее. Чан закрыл за помощником дверь и открыл оба крана, сначала над раковиной, а потом и над ванной. Вода хлынула в белоснежные фаянсовые сосуды потоком, закружилась, загудела, ринувшись в стоки через сливные отверстия, наполнила небольшое помещение бульканьем и вибрацией.

— Ну вот, друг мой. Теперь давай поговорим, — вполголоса произнес Чан.

— Это не опасно?

— Я думаю, те, кто слушает, половину времени на службе все равно спят.

Бяо выглядел неуверенно. Руки его не знали покоя, как листья бамбука на ветру, а темные глаза так и рыскали по кафельным стенам. Чан был рад, что взял с собой в Россию этого молодого человека, и не только потому, что это спасло Бяо от участия в боевых действиях в Китае и позволило спокойно вздохнуть Ху Тай-ваю. Бяо был щитом, прикрывавшим спину самого Чана. Он ну>вдался в помощнике.

— Не думай о тех, кто слушает, брат, — промолвил Чан, близко поднеся губы к уху Бяо. — Эти водопады все равно оглушили их. Вчера Куань произнесла неосторожные слова, но ни ей, ни мне вопросов не задали. Я уверен, что бородатым наш мандаринский кажется таким же непонятным и трудным для восприятия, как нам — их русский.

Бяо кивнул.

Чан заговорил быстро:

— Здесь есть выход, через окно ванной и по крышам. Мне нужно, чтобы ты незаметно выбрался на улицу. Нужно идти сейчас, пока еще есть время до обеда, который для нас запланировали.

Глаза Бяо загорелись. Он снова кивнул.

— У бородатых мозги работают медленно, как червяки. Все пройдет гладко.

— Спасибо, мой друг.

На какое-то время они замолчали, прислушиваясь к шуму воды.

— Это ради девушки фаньцуй? — наконец спросил Бяо. — С которой ты танцевал?

Чан удивился, что Бяо спросил его, но кивнул. Его юный компаньон посерьезнел, втянул щеки.

— Чан, неуверенно произнес он, — я, конечно, недостоин судить, но мне кажется, что неразумно так рисковать ради фаньцуй. Она явно не стоит того, чтобы…

Чан застыл. Он не переменился в лице, только его мышцы слегка напряглись, но этого оказалось достаточно.

Бяо склонил голову.

— Прости мой несдержанный язык. Он не знает, когда лучше промолчать.

— Он у тебя всегда таким был, — рассмеялся Чан. — Ты так и не изменился.

— Само собой, я с удовольствием выполню любую просьбу своего друга.

— Спасибо, Ху Бяо.

— Просто я… — Он замолчал.

Голова его все еще была наклонена так, что на задней стороне крепкой шеи натянулись сухожилия.

— Что? — спросил Чан.

— У моего языка нет ушей, чтобы слушать или учиться.

— Заканчивай то, что хотел сказать.

Ху Бяо поднял глаза. Ресницами и тяжелыми веками он вдруг напомнил Чану Ху Тай-вая, человека, которому он был стольким обязан, который был его отцом во всем, кроме имени. Юноша почувствовал близость и привязанность к своему младшему товарищу.

— Говори, Бяо, а не то мне самому придется залезть кулаком тебе в глотку и вытащить оттуда слова, как твоя мать вытаскивает щенков из суки.

Он засмеялся и увидел, как Бяо вздохнул и слегка вздрогнул, оттого что почувствовал облегчение. Впервые в жизни Чану пришло в голову, что его друг детства не только любит его, но и боится. Это было печально. Неужели война превратила его в какого-то нового человека? Неужели он оставил лучшее, что было в нем, там, на китайских полях сражений?