Алексею не хотелось шевелиться. Он чувствовал себя призраком. Одинокая фигура между бытием и небытием. Каждый раз, когда он слышал шаги на широкой лестнице, где он стоял, прислонившись к одной из каменных колонн у входа в храм, дыхание его ускорялось. На этот раз все происходило не в его истощенном уме, а по-настоящему. Из белесых нагромождений влажного воздуха перед ним выдвинулась женская фигура. Он протянул к ней руку, но женщина резко дернулась в сторону. Алексей понял, что его приняли за нищего попрошайку. Он успел заметить, что у женщины были тяжелые черные брови и толстые голени. Нет, это не Лида. И не Антонина с ее изящно очерченными лодыжками и прекрасной фигурой. В эту секунду ему страстно захотелось снова ощутить ее прикосновение, которое избавило бы его от этого тягостного и монотонного бесцветия. Глаза его закрылись, когда холод острыми пальцами проник через тонкое пальто в его кровь, отчего та замедлила движение, стала вялой, тяжелой и по венам продвигалась болезненными толчками.

Полдень уже прошел. Давно. Алексей заставил себя поднять веки, чтобы не пропустить Лиду. В таком тумане она могла пройти от него в трех шагах и даже не заметить. Он запрокинул голову, но золоченые купола храма Христа Спасителя перестали существовать, сырой воздух скрыл их. На Алексея вдруг нахлынуло какое-то беспокойство. Невольно он отшатнулся от колонны, как будто она могла в любую секунду обрушиться, взорваться, но, перестав ощущать спиной прочную каменную стену, он почувствовал пустоту и незащищенность. Чувствуют ли верующие то же самое? Потерю прочной основы, веры?

Он медленно двинулся вокруг здания, пока не вышел к стороне, обращенной к Москве-реке. Ее медлительные воды напоминали холодную твердую сталь. Алексей вышел на мост, пересекающий ее, но, дойдя до середины, вынужден был остановиться, потому что мышцы ног дрожали от истощения. Облокотившись о парапет, Алексей понял, что в этот миг он перестал существовать. Находясь так близко от реки, он словно растворился, окутанный коконом тумана, никто не видел его и не знал о его существовании.

Но это было не важно. Лида все равно не придет. Могла ли она его обмануть? Нет. Он покачал головой. В том письме она не лгала, он не сомневался в этом. Она либо уехала из Москвы — с отцом или без него, — либо не смогла прийти к храму. Как бы там ни было, он сейчас не мог помочь ни Лиде, ни Иенсу Фриису. Но как скучал он по ней, по ее смеху, по упрямому подбородку, по тому, как она умела выводить его из себя. А те секунды нежности, которые изредка бывали у нее! Сейчас их ему не хватало больше всего.

Поездка в Москву дорого ему обошлась. Она истощила его. И в физическом, и в психическом смысле. Чтобы добраться сюда, ему пришлось отдать все свои силы. Бывало, Алексей, потеряв счет времени, неделями шел без остановки и без еды. Он перевесился через парапет, всмотрелся в подушку из густого белого воздуха, которая лежала прямо под ним, и у него защемило сердце от желания лечь на нее, закрыть глаза и снова увидеть во сне, как они с отцом скачут по осеннему лесу.

Посреди тюремного двора стояла группа заключенных. Девять мужчин и три женщины. Из защищенного от пронизывающего ветра грузовика, невидимые в металлических глубинах его кузова, с винтовками на коленях и согревающим сигаретным дымом в легких, за ними наблюдали двое солдат. Снаружи снег летел на землю быстрыми спиралями, опускаясь на шапки и плечи заключенных. И все же, несмотря на холод, несмотря на высокие мрачные стены, нависшие над ними и загораживающие даже тот слабый свет, который просачивался с тусклого зимнего неба, заключенные улыбались.

Все было как всегда. День без громыхания замков. Без бряцанья ключей, без бесконечных серых коридоров, ведущих лишь к очередным замкам и коридорам. Сладкое предчувствие покалывало кожу. Пенсу это напомнило, как он совсем молодой в Петербурге на конном дворе дожидался кареты, которая должна была отвезти их па день в Летний дворец. Но сегодня никаких дворцов он не увидит. Отнюдь. Всего лишь гигантский ангар на тщательно охраняемом поле посреди густого леса. Самого леса он тоже не видел, зато до него долетал шум ветра, гуляющего в кронах, вздохи качающихся и дрожащих ветвей. В сибирских лесах он слышал этот звук миллион раз, он был ему так же знаком, как его собственное дыхание.

— Йене?

— Ольга. — Он улыбнулся. — Не волнуйся.

— Я не волнуюсь. — Она произнесла это беззаботным тоном. — Просто терпеть не могу шум, когда едешь не по дороге. Такое чувство будто под колесами кости крошатся.

Ольга была опытным химиком. Ей не было еще и сорока, но она выглядела старше. После восьми лет тяжелой работы на свинцовом руднике у ее рта прорезались глубокие морщины. Тело ее было почти лишено плоти, конечности больше напоминали голые палки, и она постоянно жаловалась на боль в животе после еды. Здесь, в этой тюрьме, их кормили достаточно хорошо, несравненно лучше, чем в трудовых лагерях. Они регулярно поглощали в неделю столько протеина, сколько раньше не видели и за год. Сталин кормил их так, как фермер раскармливает свинью перед тем, как перерезать ей горло. Это было нужно для того, чтобы использовать их возможности в полной мере. Сталину были нужны хорошо работающие мозги.

Тюремный врач заявил, что все боли у Ольги мнимые, и, возможно, был прав. Чувство вины, считал Йене, съедает ее каждый раз, когда она кладет себе что-нибудь вилкой в рот, потому что ее дочь все еще остается в свинцовом руднике, где частые обвалы сопровождаются хрустом костей.

— Ненавижу ездить на грузовике, — пробормотала Ольга.

— А ты представь себе, что едешь в карете, — посоветовал Йене. — Лошадь везет тебя по Арбату в кафе «Арбатский подвал», там ты будешь пить чай. Ну? Улыбнешься? Пироги и пирожные, сладкие корзиночки с клубникой…

— М-м-м, — протянула стоявшая рядом вторая женщина, которая была моложе. — Сливовые корзиночки с кремом и шоколадным соусом.

— Аннушка, ты только и думаешь, что о еде, — пожурила ее Ольга.

— Еда помогает расслабиться, — призналась Аннушка. — А нам всем это нужно больше всего.

— Будешь продолжать столько есть — скоро в грузовик не влезешь, — поддразнила ее Ольга.

Аннушка действительно ела очень много, но это делали почти все. До этого заключенные голодали годами, поэтому здесь ими съедалось все, до последней крошки. Они, точно белки, запасающие орехи на зиму, запасались энергией, потому что знали, что зима неминуемо наступит, когда Сталин, Каганович и полковник Тарсенов выжмут все из их мозгов.

За их спинами зарычал двигатель грузовика. Громкий звук отразился от высоких стен тюремного двора, и облако черного дыма вырвалось в холодный воздух. Оба солдата выпрыгнули из кузова и распахнули задние двери.

— Пойдемте, — сказал Елкин и широкими шагами направился к грузовику.

Похоже, ему единственному не терпелось отправляться.

Остальные последовали за ним нестройной вереницей.

— Хоть бы сегодня все прошло благополучно, — проворчал пожилой небритый заключенный, когда молодой механик подсадил его в кузов.

— Все будет хорошо, старик. Нужно только верить.

— Вера! — отозвалась Аннушка, которая в ожидании своей очереди топала по камням двора, чтобы согреть ноги. — Я уже и забыла, что это слово значит. — Она помахала Пенсу и Ольге. — Давайте скорее. Вы же не хотите остаться здесь. Сегодня большой день.

Потуже затянув на шее шарф, Ольга вздрогнула. Иене взял ее под руку и повел по скользкому двору к грузовику.

— Пока будем ехать, просто закрой глаза и думай только о том дне, когда родилась твоя дочь, — шепнул ей Йене и почувствовал, как она благодарно сжала его руку.

Им довольно редко приходилось вот так собираться всем вместе, хотя теперь, когда близилось завершение проекта, это стало происходить чаще. Большую часть времени они работали изолированно, у каждого была отдельная комната. Чертежи и сообщения передавались через специальных посыльных. Поэтому каждый раз, когда они сходились вместе, у всех возникало некоторое ощущение праздника. Однако именно сегодня Йене видел меньше всего поводов для веселья.