— Коля, ты куда в следующий раз груз везешь?

— В Новгород.

— Когда?

— Послезавтра.

— Тогда увидимся послезавтра. На вашей стоянке. Будь пораньше. — Алексей бросил на стол свои последние копейки. — Купи друзьям выпивку от меня.

Он поднялся и, выйдя на улицу, произнес вслух ненавистное имя: Михаил Вышнев. Тут же сплюнул в канаву, чтобы избавиться от него.

Алексей зашагал, сначала медленно, позволяя снегу оседать на коже, потом быстрее, скользя по обледеневшему тротуару. В голове начало проясняться. Двадцать четыре часа. Двадцать четыре драгоценных часа, чтобы чувствовать на своей коже ее запах, чтобы снова ощутить на себе вес ее тела и увидеть взгляд ее задумчивых карих глаз, который проникал в самые темные и холодные места внутри него. Впереди показались яркие огни гостиницы имени Ленина.

Снова вспомнить о Лиде Чана заставило зеркало. Юношу везли в большом черном «седане», салон которого пах новой кожей и сверкал начищенным хромом. Сидел он на заднем сиденье и видел перед собой только фуражку водителя, молодого солдата, умевшего хранить молчание. Чан просто так, без особой причины, поднял глаза и посмотрел в зеркало заднего вида. Он увидел в прямоугольном окошке край одного из черных глаз водителя, и внутри него как будто что-то взорвалось.

Другая машина. Другой водитель. Другой город. Другой прямоугольник зеркала. Но все равно чувство было такое, будто она в эту секунду сидит рядом с ним. Ощущение было столь сильно, что он даже повернул голову, ожидая увидеть перед собой яркую улыбку Лиды, но вместо этого увидел лишь суматошную улицу Гуанчжоу, промокших под дождем рикш, уворачивающихся от бамперов беспорядочно снующих автомобилей, бесчисленные маленькие грузовики. Чан приподнял руку, провел ею в воздухе над пустующим местом по соседству, согнул пальцы, будто прикасался к ней, насторожился, словно слушая ее дыхание.

Медленно его рука стала опускаться, пока не легла раскрытой ладонью на кожу сиденья. Обивка была красновато-коричневого цвета, и ему вдруг подумалось, что на ней не будут заметны следы крови, которая была у него на руках. Юноша вздрогнул. Откуда кровь? Оба обрубка его пальцев уже давно зажили.

Может быть, это из-за нее? Из-за Лиды? Ей были нужны его руки? От этой мысли у него перехватило дыхание.

Каждое утро и каждый вечер он, склонив голову, молился богам, чтобы они сохранили ее. Он подкупал их дарами, предлагал собственную безопасность в обмен на ее, обещал им невероятные вещи, сулил еще более ценные подношения и клялся честью, что выполнит все, лишь бы только они вернули ему его Лиду, целую и невредимую. Он обещал вечную преданность святыням и жег в храмах свечки, фимиам и бумажные изображения страшных драконов. Он зарезал быка, чтобы придать ей силы. И все это вопреки коммунистическим идеалам, которые отвергали подобные действия как глупые предрассудки. Все это ради ее безопасности. Он был даже готов отказаться от нее, от своей девушки-лисы, и провести вечность в слезах.

Но сегодня ему почудилось, что она здесь. Рядом с ним… На коричневом сиденье. И его сердце на какой-то ослепительный миг вернулось в тот день, когда она сидела рядом с ним в машине и он смотрел в зеркало заднего вида, пытаясь отыскать там глаза водителя, чтобы понять, попал ли он в ловушку.

Она взяла в свои ладони его перебинтованные руки и прижала к груди, как могла прижимать младенца, и, несмотря на яростную лихорадку, от которой глаза мутнели, как вода в пруду, а мозг соображал хуже, чем у бешеной собаки, он знал, что запомнит этот миг. На какую-то короткую минуту она прижалась щекой к его плечу, и волосы ее, как языки пламени, легли на рубашку у него на груди. Ему больше ничего и не нужно было — только бы видеть ее бледную щеку, смотреть в ее чистые янтарные глаза. Тогда это удержало его на краю.

Она казалась хрупкой. Испуганной. Но там, на заснеженной улице Цзюньчоу, она силой усадила его в машину Тео Уиллоуби под самым носом у полиции, когда националисты уже не сомневались, что он наконец окажется у них в руках. Она тогда, поддерживая, обвила рукой его плечи, ему же в ту минуту меньше всего хотелось потерять сознание в машине ее учителя, ведь это скомпрометировало бы ее.

— Благодарю вас, сэр, — вежливо сказала тогда Лида человеку за рулем. — Спасибо, что согласились подбросить нас.

Учитель посмотрел на Чана в зеркало. Даже на грани обморока Чан заметил знакомые признаки: желтоватая кожа вокруг губ, немного отстраненный взгляд, как будто обращенный в себя. Этот англичанин по ночам курил «трубку мечтателя». Ему нельзя было доверять.

— И что это у нас тут? — спросил Уиллоуби с любопытством, которое совсем не понравилось Чану.

— Это мой друг, Чан Аньло.

— А, юный бунтарь! Слышал, слышал.

— Он коммунист и сражается за справедливость.

— Это почти одно и то же, Лидия.

— Не для меня.

Подумав, Уиллоуби сказал:

— Мне очень жаль.

— О чем вы?

— О тебе.

— Не нужно.

— Ты переступаешь черту, которая слишком широка для твоих юных ног.

— Просто помогите нам, пожалуйста.

— Как? Он того и гляди дух испустит.

— Отвезите нас куда-нибудь, где солдаты не станут нас искать.

— Куда, Лидия? В больницу?

— Нет, там они его найдут. В школу.

Учитель поперхнулся, как будто проглотил лягушку.

Лида повернулась к Чану и прикосновением нежным, как крылышко мотылька, взялась ладонями за его щеки. Он наполнил свои легкие ее сладким сильным дыханием.

— Не умирай, любимый, — прошептала она.

Он почувствовал, как все ее тело задрожало.

Он уже был близок к дороге, ведущей туда, где его ждали предки, он знал это. Он уже слышал их тихие голоса. Еще один шаг, и он соскользнет в… Глаза его закрылись, веки словно накрыли их свинцовыми монетами. Но вдруг он почувствовал на них прикосновение ее губ.

— Открой, — прошептала она.

Он открыл и увидел ее глаза, совсем рядом, всего в паре сантиметров. Они вернули в него жизнь, не позволили покинуть этот мир.

— Чан Аньло, какого цвета любовь?

Он хотел что-то сказать, но слова перестали существовать.

— Он умер, — сказал учитель.

— Нет! — вскрикнула она и сжала ладонями его череп. — Скажи. Скажи!

— Слишком поздно, Лидия, — промолвил учитель, и в голосе его послышалось искреннее сочувствие. — Ты же видишь, он умер.

Она не обращала на него внимания, не слышала ничего, кроме дыхания, идущего из легких Чана.

— У нее цвет моих глаз, — зашептала она. — Моих губ, моей кожи. Моей жизни. Не смей покидать меня, любимый.

Он не покинул ее. В тот раз.

— Подходите, девушка. У меня есть для вас часы. Хорошие, мраморные, с…

— Мне не нужны часы. — Лида покачала головой и отошла от палатки.

Она любила уличные базарчики с их криками, толкотней и развалами товаров на любой вкус. Они напоминали ей о доме. Нет, спохватилась Лида, неправильно. Она хотела сказать, что они напоминали ей о Китае, а Китай уже не был для нее домом. Признай. Мать умерла, отчим сбежал в Англию, а Чан Аньло был… был где? Где? Где?

Она посмотрела вокруг и увидела обычную базарную суету и неразбериху: овощи, разложенные рядом с кучей старой обуви, домашнюю консервацию между книгами и хлебом. Лида даже заметила старинный микроскоп с латунными ручками и колесиками рядом с разноцветными рулонами ткани. Продавцы, закутанные с ног до головы, торговались из-за копеек так, будто это были золотые слитки.

Москва стала для Лиды потрясением. Совсем не этого ожидала она. Большевики поступили правильно, решила девушка, переместив столицу советской России из Ленинграда с его буржуазно- упаднической утонченной красотой, города, где прошли первые пять лет ее детства. Теперь Москва была центром вращения гигантского колеса. Лида даже слышала звук этого вечного вращения.

Едва сойдя с поезда, она влюбилась в этот город. Алексей говорил, что Москве не хватает изящества и красоты Ленинграда, что она представляется грязной индустриальной свалкой, но брат ошибался. Он забыл упомянуть о том, что новая столица излучала энергию, которой нельзя было не заразиться. Жизнь здесь била ключом. Улицы ее как будто искрились, отчего у Лиды мурашки бегали по коже. И над всем этим витал явный дух власти и силы.