— Фадави, — напомнил Флин, чтобы коллега не отвлекался от темы.
— Что? А, ну да. Так вот, он все твердил, что невиновен. Мол, это все недоразумение, его подставили… Печально. Если я правильно понял, улик там — на полмузея. Кое-что будто бы даже из гробницы Тутанхамона. Зачем он в это ввязался, не представляю…
Алан горестно покачал головой и, наклонившись вперед, выдавил полоску клея на край очередного черепка, прижал к нему второй и стал рассматривать под лампой на предмет аккуратности стыка.
— А меня он не вспоминал? — спросил Флин как бы между прочим.
— Хм-м? — Пич, прищурившись, поворачивал черепки так и этак.
— Меня не вспоминал? — громче повторил Флин.
— Вспоминал, как же. — Пич на миг поднял глаза и снова вернулся к керамике. — И не самыми приятными словами. Совсем неприятными, если честно. Я, конечно, в курсе, что это ты поднял тревогу и так далее, но…
Пич затих, как только увидел, что стык вышел неровным. Он досадливо цокнул языком и склонился к самой лампе, пытаясь ровнее совместить осколки.
— Так что он сказал? — продолжал допытываться Флин.
Ответа не последовало.
— Что сказал Фадави, Алан?
— Даже повторять не хочется, — пробормотал Пич, заново прижимая черепки друг к другу. — Он завелся, и… ах, чтоб тебя!
Черепки рассыпались. Пич исподлобья взглянул на собеседника, словно говоря: «Не отвлеки ты меня дурацкими расспросами, ничего не случилось бы» — и потянулся за клеем, но Флин сдвинул тюбик, отвлекая внимание на себя.
— Так что он сказал, Алан?
Несколько мгновений Пич буравил коллегу взглядом, потом устало вздохнул, отложил черепки и выпрямился.
— Если верить слухам, примерно тоже он высказал тебе в суде после оглашения приговора. Я думаю, ты не забыл.
Еще бы. Такое не скоро забудется.
«Я тебя убью, Броди! — кричал тогда Фадави. — Но сначала кастрирую, предатель чертов!»
— Вряд ли он именно тебя имел в виду, — произнес Пич.
— А кого же?
— Ну, то есть он это не в буквальном смысле сказал. В конце концов, археологи не бандиты. Правда, теперь он уже бывший археолог — работы ему больше никто не даст. И как его угораздило… Можно? — Пич показал на тюбик «Дуко». Флин передал клей, и Пич снова навис над столом.
— Идешь сегодня к Дональду на презентацию? — спросил он, меняя тему. — Будет весело, если только его придурочный друг не заявится.
Флин помотал головой и поднялся уходить.
— У меня в пять утра самолет до Дахлы. Удачно повеселиться.
Флин открыл дверь, и тут Пич добавил:
— Кстати, Фадави что-то говорил насчет оазиса.
Броди замер и оглянулся. Алан продолжал колдовать над черепками, совершенно не обращая внимания на то, как отреагировал Флин на небрежно оброненную фразу.
— Я, признаться, мало что понял из его слов, — продолжил Пич, не отрываясь от работы. — Это было похоже на бред. Он твердил, будто что-то нашел. Или узнал… Не помню, одно из двух. В любом случае это касалось оазиса. Он, мол, решил никому не рассказывать, даже если будут расспрашивать. Отомстить таким образом. Такой взвинченный был, все руками махал, а сам на ногах еле держался. Грустно по большому счету. Кстати, я тебе не рассказывал о ярлыках винных кувшинов из Абидоса? Вор не вор, а в керамике он разбирался, ничего не скажешь.
Флина в дверях уже не было.
Дахла
Сидя на песчаном гребне, Фрея под шорох песка читала последнее письмо Алекс. Голос сестры, как живой, звучал в ушах.
«Оазис Дахла, Египет 3 мая
Дорогая моя сестра!
Фрея, я начинаю письмо с этих слов, потому что, несмотря на годы, пролетевшие с нашей последней встречи, последнего разговора, несмотря на все обиды, я ни на миг не переставала думать о тебе. Ты моя младшая сестренка и, что бы между нами ни случилось, всегда ею останешься, а я всегда буду тебя любить.
Хочу, чтобы ты это знала, поскольку в последнее время будущее видится мне довольно неопределенным, полным теней и сомнений. Если не излить душу сейчас, то иного случая может не представиться. Поэтому повторюсь — я тебя люблю. Сильнее, чем могу выразить. Сильнее, чем ты можешь вообразить.
Пишу тебе поздним вечером: в небе полная луна — такой большой и яркой ты никогда не видела. Все моря и кратеры как на ладони. Кажется — протяни руку и коснешься ее. Помнишь, как папа рассказывал о том, что луна — это дверь и если забраться к ней и толкнуть, откроется проход в другой мир? Помнишь, как мы фантазировали, на что он похож — волшебный, чудный мир-сад, где цветут цветы, журчат водопады и летают говорящие птицы? Не знаю, как тебе объяснить, но совсем недавно я заглянула по ту сторону двери. Там все точно так, как мы представляли, даже еще чудеснее. Когда видишь этот волшебный мир, поневоле начинаешь надеяться. Где-то далеко, сестренка, всегда есть дверь, а за дверью — свет, каким бы темным ни казалось все вокруг.
Мне столько всего нужно тебе рассказать, стольким поделиться, но уже поздно, а силы, к сожалению, подводят. Однако на прощание я хочу попросить у тебя кое-что (давно собиралась, но так и не сумела) — прощения. Я должна была догадаться, к чему дело шло, и пресечь это, уберечь тебя. Опять же, должна была с тобой связаться и сказать то, что говорю сейчас. Столько времени тебе приходилось терпеть эту боль, а меня не было рядом. Надеюсь, мое письмо поможет хоть немного искупить вину.
На этом закончу. Прошу тебя, не унывай. В жизни есть чему радоваться, а в мире — чем восхищаться. Будь сильной, покоряй новые вершины и знай: что бы ни случилось, где бы ты ни была, я всегда с тобой.
Целую,
Алекс».
И ниже — приписка:
«Кстати, цветок в конверте — пустынная орхидея, очень редкая. Храни ее на память обо мне».
Фрея, утирая слезы, отложила письмо на верхушку дюны и вытащила из конверта засушенный цветок. Тонкие, как рисовая бумага, лепестки сохранили густо-оранжевый цвет пустыни. Фрея бережно спрятала орхидею между страниц письма, обхватила руками колени и, глядя, как солнце медленно клонится к горизонту, слушала ветер и шелест песка по иссеченной мелкой рябью пустыне, что убегала вдаль словно расстеленное полотно жатой тафты.
Похоронили Алекс рано поутру, недалеко от дома, в роще цветущих акаций на самом краю маленького оазиса. Землю усыпали циннии и барвинки, в воздухе пахло жимолостью, откуда-то из-за рощи доносилось журчание воды, наполняющей цистерны для полива. Фрея подумала, что еще нигде не встречала такого покоя и красоты.
Проводы были скромные, как и хотела бы Алекс. Кроме Фреи, приехали только Захир, доктор Рашид из больницы, Молли Кирнан и довольно симпатичный, но слегка взъерошенный незнакомец в мятом вельветовом пиджаке. Фрея узнала его по фотографии на журнальном столике сестры — он назвался Флином Броди. Явились проститься и соседи-фермеры, хотя держались особняком. К ним присоединились три бедуинки, среди которых была жена Захира. Женщины были в народной одежде: черных платках и накидках с затейливыми серебряными украшениями. После того как фоб с телом Алекс опустили на землю, они вышли вперед и запели «алуш» — песню о любви к красавице, как объяснил Захир. Чистые сильные голоса сплетались и расходились, то утихали, то взмывали ввысь; казалось, им эхом вторит вся роща. Слов в песне как будто не было; по крайней мере Фрея их не различала. Мелодия лилась сплошным потоком, который попеременно светлел и мрачнел, силами музыки рассказывая до боли знакомую и понятную историю любви и утраты, радости и горя, надежды и уныния. Молли Кирнан коснулась руки Фреи, сжала ладонь, а песня продолжала овевать их, пока не оборвалась, не растворилась в тишине, нарушаемой лишь журчанием воды и тихим уханьем удодов в роще.
Некоторое время все стояли, погруженные в себя. Наконец Молли Кирнан откашлялась и шагнула к изголовью могилы.
