– Мы тоже, – угрюмо произнес Штакельберг. – А теперь и думать поздно. Да отойди ты от него, Сашенька, а то он умрет под твоим взглядом. Кто нам тогда состав подаст…

– А он уже подан, на резервном пути стоит, на Николаевском.

– А вроде нас до него охотников не найдется?

– Вроде вас, наверное, и взять негде. Там ведь объявление висит, кому состав предназначен. Кто объявление видит – всех сдувает.

– Представляешь, как вокзальный люд обрадуется, когда вместо этих – с твоими мандатами мы прикатим! Кстати, и поездная бригада – та же. Так что, давай, звони по телефону, чего не дописал – пиши, ставь печати, время не теряй.

– Дяденьки, а как бы мне в Могилёв? Не поможете?

«Дяденьки» глянули друг на друга, а штабс-капитан за всех резюмировал:

– Свиньи мы в погонах, а не дяденьки. Сашенька, прости, окаянных, завоевались.

– Оформляй маршрут через Могилёв, – тут же последовал приказ Штакельберга. – Чего головой качаешь? Какая разница? Крюк невелик. Литерный поезд, его хоть через Севастополь тащи. До Могилёва без остановок. Своим скажешь, монархисты били, под стволами держали – ты и переоформил все. Это, если кто-нибудь из недобитых в Центробалт вернется. Сюда кто заглянет – поверят.

– Скажите, Бубликов, а эти матросы сюда никакой казны своей не привезли? – спросил полковник. – В Москву ведь ехать, да и провиант…

– Провиант уже в поезде, в товарном вагоне. Казна?.. Какие-то два ящика в Черном кабинете есть.

– Иван, придется тебе еще раз наведаться в Черный кабинет. Глядишь, может и казначей вместе с казной под диваном застрял.

– А почему он Черный, Рудольф Александрович?

– Так там же мебель черного дерева. Что, не заметил?

– Да как-то…

– Ты прямо с секретера большого начни, что справа от двери. Кстати, ну-ка… – Штакельберг засунул руку в боковой карман полуштатского френча на убитом и извлек два ключа на колечке. – На, Иван. Думаю, это они. Впрочем, у такого хозяина Центробалта таких ключиков от всякого разного…

– Маузер на взводе держи, и поглядывай, – напутствовал полковник. – А что, часто ты бывал здесь? – обратился он к Штакельбергу.

– Достаточно. По службе я ж к генералу Богдановичу ходил, ну и несколько раз в этой гостиной на посиделки нарывался, именуемые са-ло-ном. Посиделочники, то бишь, министры, губернаторы и всякие прочие фрейлины и дипломаты, случалось, и архиереи «са-ло-ни-ли» злословием. В этом кресле, столь очаровательно уделанном братишками, она им внимала, а в Черном кабинете она эту «салонинку» на бумагу переводила… Злой я стал, господа!.. Последний раз был здесь в тринадцатом. Генерал Богданович просил меня помочь бумаги покойницы разбирать. Естественно, в Черном кабинете. Прочел я пару бумаг о Государе, и аж зашатало… Матерщина братишек несет на себе меньше зла, чем салонная изысканность. А может, сожжем все тут, а?

– Не стоит, Рудольф Александрович, – сказал, поморщась, полковник. – Если б при атаке возникла необходимость – без сомнений, а теперь нет. Сам не сгорит – пусть стоит, не мы его строили… О! Слышу, наш Иван чего-то тащит.

Действительно, возник скрипливый скрежет от чего-то, ползущего по полу, и вот в дверях возник Иван Хлопов. За две веревки он волок за собой два больших жестяных ящика.

– Вот, братья и сестры… богатенько живут братишки. В этом – деньги, битком, а этот тяжелый не мог вскрыть, штыком надобно.

– Ой, и сколько же здесь? – испуганно спросила сестра Александра, изумленно глядя на пачки сотенных царских купюр.

– Миллиона полтора, – ответил штабс-капитан.

– А по-моему, больше, – прошептал Бубликов. – Откуда ж столько?

– Да флотская касса из Гельсингфоргса, – сказал штабс-капитан. – Там больше было. Скоро и путейские денежки ваши такая же участь ждет. Давайте тяжелый вскрывать.

 Минуты три все присутствующие молча созерцали содержимое открытого ящика. Содержимое искрилось и сверкало бриллиантами и изумрудами на золотых кольцах. На сколь же многих руках при «той», исчезнувшей ныне жизни, красовались драгоценности! Сдернуто! Хорошо, если не вместе с пальцами…

Глядя на блеск камней и золота, Штакельберг видел окровавленный палец своей жены. А перед глазами сестры Александры все перстни вдруг начали подниматься из ящика и замирать в воздухе, и в каждом кольце из воздуха же начинал проступать и проявляться палец его обладателя, вот уже и кисть видна, вот и рука целая, а вот и весь человек сгустился-появился всей плотью вместе с одеждой… Гостиная наполнилась изысканнейшей публикой, да и не только гостиная и не только изысканнейшей – всякая публика заполнила собой и дом, и двор, и площадь, и еще дальше…

– …О, профессор Никольский! Рад приветствовать, – рукопожатие, легкий перестук перстня о перстень. – Чем вы расстроены?

– Да все тем же, граф: этим «экстазовым», как о нем говорят в Москве, Восторговым. Просто клокочу от ненависти. Сам я черносотенец, но грани приличия надо иметь!

Граф сочувственно развел руками…

Сестра Александра видела о. Иоанна Восторгова один раз, он приезжал к ним в лазарет исповедовать и причащать. И в конце слово сказал раненым и всем присутствующим. Она помнит его до сих пор, он говорил, будто гвозди вбивал громовым своим голосом:

– Коли мы душой Божьи – телом Государевы! Бог к нам милостив, а Царь – жалостлив. Любая воля Его – закон, и нами да не судима будет. Без Бога свет не стоит, без Царя держава не правится. Он – живое напоминание Промысла бодрствующего о России, Он – живое воплощение милости Божией к нам! Он – орудие Божьего о нас смотрения! Восстали нынче супостаты на эти истины. Страшно и опасно нынешнее положение родного нашего Русского народа, многие даже готовы отказаться от знамени Православия! Не приведи, Господи… И вот тогда, замученные раздорами классов и сословий, мы, как бездомные бродяги, без прошлого, без Родины, обратимся в блудный и развратный Вавилон, и будут заглушены и неслышны наши стоны и рыдания в нашем страшном пленении… Как коршуны сторожат враги России смертный час ее, в единении с нашими домашними иудами, что «от нас изыдоша, но не беша от нас». Да не сбудется сие, аминь!..

Последнюю фразу батюшка Иоанн произнес со слезами.

Сейчас сестре Александре казалось, что и над головами изысканнейшей и прочей публики, «салонирующей» по залам и площадям, гремит его голос, а головы их орошают его слезы…

– …Нет, ну это уже превосходит все пределы! Опять, говорят, этот Гришка Наследника исцелил!.. Да что у них там, врача толкового нет, чтоб объяснить, что этот проходимец подлаживается под выздоровление? Вот и совпадение!

– Ой, и не говорите, генерал, – а это уже сама хозяйка дома; пальчика графини с восхитительным шатровым изумрудом в могучей генеральской ручище с двумя могучими перстнями изящно касались генеральские губы…

– …Вчера я имела неудовольствие в очередной раз оценить безвкусицу этой… Великие Княжны были в безобразного цвета платьях, сплошная сумеречность, эти темно-коричневые тона – ужас! Ну и что ж, что Великий Пост! Ох уж эта пещерная ортодоксия!

– Зато у Вас, сударыня, все как всегда изумительно. Мой подарок на вашем пальчике блекнет перед всем остальным. Что у нас на вечер?

– Сначала мы с баронессой Дановской едем в одно место слух инициировать, как Она спаивает Государя, ну а потом… я, ес-те-ственно ваша, мой юный обожатель!..

– …Привет, слышал, у тебя новое сногсшибательное дело?

– Точно. Из Петропавловского собора с гробницы Александра III украдено тридцать два золотых венка.

– Эх ты!

– Вот тебе и «кудэх-ты»! Сторожа украли. За ночь расплавили и перстни отлили. Продали тут же. Один только расплавить не успели. Взяли их через перекупщика. У него два кольца оставалось, я купил по дешевке. Во, вишь, какое – руки не поднять. Перекупщика брать не за что, а эти сознались. На допросе спрашиваю (двое их): «Что ж это вы Царя так потревожили?» Один отвечает: «А мне, что Царя, что холопа – одна ж...а», а второй говорит, что Царице хотел напакостить, вон, мол, про нее что говорят. Вот такие нынче сторожа у царских гробниц!