А поручика Гречева сам Государь хоронил, и шеф полка присутствовала. А отпевал владыка Питирим… Немцы артподготовку начали, а он полк в атаку поднял, что противоречит всем уставам и вообще… И первым за ним знаете, кто поднялся? Сестры милосердия. В атаку как пехота шли, потому как для коней местность та совсем не приспособлена. А в том месте к вражеским окопам было ближе всего. Пулемет их все перекрывал, головы не поднять. Всю ленту на себя принял… Сестры и те, кто за ними бежал, уже пуль пулеметных избежали. Рывок исполнил поручик Гречев с боевым кличем, как у нашего командарма ОТМА. Собственно, и боя-то не было, сдались они все, кто в окопах был, когда наши на них свалились. И предполагать не могли, что наши атаку начнут, наступать ведь немцы собирались, артподготовку начиная. Граф Келлер, командующий нашего третьего конного корпуса, куда уланский полк входил, узнав о нежданной нашей атаке, среагировал оперативно: корпус предстоящего перед ним противника разгромил напрочь. Сам граф поручика Гречева до походного храма на руках нес…

– Келлер, говорите? – спросил барон Штакельберг, сморщив лоб. – Я когда телеграммы комфронтов подшивал… там и его телеграмма была. Почему-то Алексеев его запросил, хотя он не комфронта, а комкор. Единственный из всех ответил, что жизнь положит за родного Государя, просил разрешения со своим корпусом идти на Питер. И если серьезно, то вот готовый командарм для ОТМА.

– А жив ли? – спросил отец Василий.

– Вчера был жив, – ответил штабс-капитан. – Как вы, батюшка изволите выражаться, турнули его, точнее, он сам турнул себя. Телеграмму я от него вчера с ба-альшим удовольствием передал порученцу Корнилова: «Всех вас, – телеграфирует, – предателей, передавлю и водружу императорский штандарт над Белокаменной».

– А чего ж молчишь-то? – полковник поднял недовольные глаза на штабс-капитана.

– Где ж молчу? Вот, говорю. Оденем, думаю, в оклад нашу «Воительницу», и – к нему. Он в Киеве сейчас. А перед Царевной Татьяной все на колени встанем…

– Вырицу проезжаем, – сказал Николай Николаевич, глядя на черное, ночное окно.

И все повернули к окну головы. Пристанционные огни промелькали, и вновь стучащая колесами ночь глядела на ОТМА из окна и пепел с гарью из трубы ласкал его стекло, как сказал бы великий Блок, если б сидел в этом поезде. А сестра Александра думала, горько вздыхая, что, если бы, вместо Георгиевского полка послал бы Государь этих четырех дяденек с поездной бригадой Николая Николаевича, то все, возможно б, пошло по-другому, а что на станции Вырица никто б их не задержал – это совершенно точно, и господину-товарищу Бубликову пришлось бы ох как ответить за свои приказы перед этими дяденьками. 

«Выброшенный» у своего министерства господин-товарищ Бубликов сидел в своем кабинете перед стаканом коньяку и, ни о чем не думая, отчаянно дышал глубокими вздохами. Поезд со страшной четверкой отправлен, от Центробалта, в лице его номинального председателя, садиста, алкаша и бабника, Павла Дыбенко, только что отбрехался: «Не знаю, не был, не видел, ждал, не дождался, никуда не выходил, разбирайся со своими сам». О том, что Бубликов был причастен к разгрому Гангутского десанта, у Павла Дыбенко, естественно, и мысли возникнуть не могло. Глядя на стакан с коньяком, господин-товарищ Бубликов разрешал умственно большой философский вопрос: почему тоска именуется «зеленой», в чем здесь суть именно вот такого цветового определения, почему, положим, не «черной»? Тоска, в которой он пребывал, отбрехавшись от Центробалта, вполне определялась как беспредельная, и не имело значения, в какую краску она была крашена. Сегодня отбрехался, а завтра? И вся жизнь сейчас состояла из сплошного отбрехивания от всяких разных, дела делать не давали, да и не умел он делать то, во что влез. Вожделенная должность, к которой рвался и дорвался, стала ненавистна, она оказалась абсолютно не по зубам. Никогда не думал, что таким высоким окажется скачок качества от путейского инженера до командующего железнодорожной сетью крупнейшей в мире державы. А если под командованием понимать управление, то выходила полная катастрофа: после 2 марта железной дорогой, как и прочим, управляла «мама» – мат и маузер. У супротивной стороны этой «мамы» резко больше. «Супротивной…» Почему, как и зачем она вдруг возникла?! Почему, как и зачем она стала супротивной?! Ведь ощущалось полное единение всех со всем против этого монстра – Российского Самодержавия!.. А оказалось, что народу, именем которого под Трон копал, твое управление так же тошно, как тебе – Царское. Оказалось, что управлять резко сложнее, чем копать под Трон, и слово «сложнее», оказалось, тут совсем не подходит. Оказалось, что это вовсе не совместимые понятия. Оказалось, что культурный, элитный общечеловек европейского образца, к коим себя всегда причислял, совершенно не нужен родному народу, во имя которого подкопничал Трон. Родному народу, в обнимку с «мамой» с цепи спущенному, не нужно ничего, кроме родной «мамы», самодостаточность которой наблюдал сегодня, сидя в Богдановическом особняке, пока не явилась эта четверка, которая, в общем-то, спасла его…

Когда сейчас вспоминается то замечательное, подкопное, доотреченческое время, тоска становится беспредельной беспредельности. И, думается, как бы здорово было вечно копать под Трон, валить ненавистное Самодержавие, но… чтоб оно до конца б не подкапывалось и окончательно не валилось, чтоб шел этот вечный перманентный процесс, потому как нет ничего упоительнее для русского общечеловека европейского образца, чем разрушение основ собственного государственного бытия, чем переделка совершенного Божьего мира под свое несовершенство, о котором мнишь как о вершине совершенства. Пусть будет как в Швейцарии, даже ценой гибели Родины. Как замечательно после очередного неизбежного провала обвинить в нем всех, но не себя, как еще более замечательно «из ничего» создавать проблему, а проблему возводить «до ничего»… Как призакроешь глаза после осушения стакана коньяку и представишь… нет, не то, что и коньяк скоро призакроют и стаканы побьют,.. а недавнее вожделенное беганье-дерганье по комитетам, кабинетам, подкомитетам, комиссиям, подкомиссиям, которые сам плодил-размножал. Насколько гадок, оказалось, плод разрушения, по сравнению с упоительностью самого разрушения. О, а сами думские заседания! Незабываемое лучшее в жизни время… Этого зашикать, засвистать, этому – ладони свои в кровь разбить, творя аплодисмент, и главное – гадить, гадить и гадить ненавистному Царскому правительству и чувствовать единение и с родными кадетами и полуродными октябристами и даже с монархистами.

Ну, Пуришкевич разве не душка? Как чудно орал на весь зал: «Ненавижу эту женщину!», имелась в виду, естественно, царствующая Императрица… Единение в одном – в нелюбви и неприязни до ненависти к персоне Царя. Все помещения Думы, все ее залы и закутки, лестницы, крыши и подвалы пронизаны были, пропитаны одним – любой ценой лишить Россию законного Царя. Невозможность этого чувствовалась, ибо подспудно чувствовалась мощь понятия «законный»!.. «Да, господа, незаконность должна стать возможной, должна стать – законной!» – это его крик-клич на одном из заседаний их фракции. «Незаконная законность» – а?! Звучит-то как! Неделю, помнится, млел тогда от счастья, сорвав бурные овации от своих фракционщиков… А «незаконная законность» – это и есть, оказывается, «мама», ничего другого общечеловечество не придумало под эту вывеску. Кого бы из общечеловечества обвинить в этом? Увы, во времена, когда надо отбрехиваться от начальствующих садистов, не до поиска в общечеловечестве виновников некорректных формулировок. В надвигающемся сне господину-товарищу Бубликову предстояло созерцать пролитый коньяк, разбитые стаканы и ржавые рельсы его хозяйства, ведущие в никуда… 

Генерал-лейтенант Корнилов пытался заснуть, и ничего у него не получалось. Генерал-лейтенант Корнилов чувствовал, что скоро ему получать инфантерию, и вообще, неизбежно шел высший полет его карьеры, и верховного командования ему тоже не избежать. Правда, «инфантерия» не из Царских рук полученная, это вообще-то, мало ясно, что такое. Но раз все старое царское растоптано, придется растоптать и это. Инфантерия, полученная от республико-демократов, не может же ничего не значить.