Великий Князь Андрей Владимирович, в отличие от других родственников про своего Дядю понимал все как есть, нагрузку Его знал, высоту воли и духа, работоспособность и интеллект оценивал, как надо, знал, что ему до Дяди, как до Луны, что лично он Его нагрузку не вынес бы и трех дней, в общем клановом трепе о безволии и неспособности Его не участвовал, но, как и все, думал, что Она ему мешает. Что Она им верховодит, он не думал, ибо знал, что верховодить Им, кроме Него Самого не может никто, но что Она верховодить пытается – не сомневался, хотя вслух эту свою думу выражал реже и тише всех. Сейчас же он видел перед собой явление, которое никогда не ожидал увидеть в образе женщины: одновременно и верная покорная Супруга, Мать семейства, Домохозяйка, которая, ежели что, на смерть встанет за Мужа, Собой загородит, и – государственный муж, политик, Супругу Своему советчик! А и почему, кстати, такой Жене не быть советчиком?!

Когда Она говорила о положении на фронтах и роли в этом Николаши*, ему казалось, он слышит высокого генштабиста, когда Она говорила о продовольствии – главного интенданта. И, главное, ни полслова, ни полмысли о Себе, вся жизнь только в Нем, в Супруге, все помыслы – только о России. И больше ни о чем! Никакого лукавства, позы. И при всем при этом… – не по-царски застенчива. А когда Она рассказывала, как Григорий Ефимович исцелил молитвой умиравшего Наследника, как одним прикосновением поднял на ноги искалеченную поездом Аню Вырубову, как малолетний сын Ее подруги Лили Дэн, на которого напала подлая непредсказуемая болячка, одним перекрещиванием его был от болячки освобожден, как генеральша Костромина, парализованная от громкого им Бога призывания стала ходить, Великий Князь, глядя в Ее глаза, в которых не было неправды, слушая Ее гулкий убежденный голос – поверил, что это, действительно, так.

Он ничего этого не знал. И тут же для него отпал вопрос о пьянках-гулянках того, которого с таким жаром и сердечностью описывала Царица. Молитва пьяницы больного не поднимет, и яростные издевательства клана на этот счет, от Ее глаз и Ее голоса, он тут же забыл. И тут же задумался. О себе и своем отношении к молитве, Богу и Церкви. И это было «почти чудо» – именно так он это определил про себя. На излете четвертого десятка лет жизни он был безбожник и бабник, и вдруг, перед Царицынским взглядом сидя, ему расхотелось быть и тем и другим. Видя перед собой почти ровесницу, он ощутил в Ней – Мать.

При прощании Великий Князь Андрей целовал Ей руку так, как никогда не целовал никому до сих пор.

На следующий день, проезжая мимо лазаретского братского кладбища на своем авто, Великий Князь Андрей увидел стоявшее авто Царицы. Вылез из своего и пошел на кладбище и увидел Ее. Она стояла у креста над солдатской могилой и молилась. Ему даже показалось, что он слышит молитву. Сам Великий Князь Андрей Владимирович помнил только одну – «Отче наш…» и, судя по тому, как долго Она стояла у каждого креста (и обошла все!), много молитв вылилось от Нее к Небу о упокоении русских солдат на поле брани убиенных…

– О, Андрэ, – сказала Она, наткнувшись на него, когда выходила с кладбища. – Я очень рада, что и Вы здесь.

И было видно, что вся Она еще там, в молитве своей над крестами. Великий Князь Андрей Владимирович впервые за много лет дрожал всем телом.

Великий Князь Андрей Владимирович обзвонил всех из Романовского клана, предлагая собраться и… Его никто не дослушал. Романовский клан взъярился еще хлестче.

Но на них Он больше не реагировал, решая все спокойно, в рабочем порядке, что, в общем, делал всегда. Когда Его Мать очень рассердилась на Него за то, что Он не принял в Ставке графиню Иловайскую, Ее протеже, Он с улыбкой ответил Ей, что женщин в Ставку, согласно Его приказу, не пускают, не пустят туда и Ее, Его Августейшую Мать. Императрица Царствующая, когда приезжает в Могилёв, живет в вагоне, ситуацию вполне понимает, чего Он желает и от Своей Матери.

На ликование клана об убитом Григории Ефимовиче, Он внешне тоже не отреагировал, только Аликс слышала тихое и горькое:

– Я потрясен… 

Они не говорили ни об отречении, ни о политике, ни о чем. Мать плакала, Сын молча курил. Они безмолвно слушали друг друга…

 Взъюжилось и взморозилось так, будто начало не марта, а января.

Генерал Алексеев бегом метался туда-сюда, от поезда Вдовствующей Императрицы до Царского, и стенал, что так долго нет поезда с думцами во главе с Бубликовым.

Идя последний раз по Могилёвскому перрону, уже не видя Алексеева, Он ответил на приветствия всех, кто приветствовал Его (всего провожающих, не считая кордона, было человек 60), взошел на подножку и вдруг услышал за спиной шум. Задержался на подножке, обернулся. Судя по вскрику, кто-то из женщин рвался сквозь кордон.

– Сударыня… сударыни… да куда ж вы так… да нельзя же!..

– Почему нельзя?

Перед бароном Нольде стояла молодая сестра милосердия в полной форме, на которую было накинуто полурасстегнутое потертое пальто. Сестринский головной убор прижимал шерстяной платок, над крестом головного убора виднелись вышитые буквы О.Т.М.А. За первой стояли четверо таких же, только на вид помоложе.

– Потому что – приказ! – отчеканил барон Нольде.

Красивое лицо стоящей впереди исказилось гримасой:

– Вензеля с погон вы сами срезали или по приказу?

Сказано было громко и так, что все, кто слышали, а слышал весь перрон, повернули головы к говорившей.

– А вас не спрашивают, мадам… мадмуазель!.. – взъярился Нольде.

– Я не мадмуазель, я сестра Александра Могилевская! Немедленно пропустите меня к Государю!

– Он больше не Государь, а частное лицо.

– Тем более. А для меня Он всегда Государь. А ну, пропустите!

И она двинулась на барона, четыре ее подруги – за ней. Она начала отодвигать барона Нольде, но толстый барон стоял на ногах крепко.

– Да пропустите их, барон, – раздался рядом голос.

– А вы не вмешивайтесь, у меня приказ.

– Да ладно вам.

– Это вам ладно, а у меня приказ! Это вы про-ща-етесь, а у меня – служба!

Александра Могилевская взяла влево, а тот, кто препирался с Нольде, схватил Нольде за ремень, придвинул к себе и сказал весело:

– Бегите, девчонки!

Девчонки рванулись вперед, Нольде вперед вытянул руку, Александра Могилевская руку откинула (на это сил хватило) и ее правая тыльная сторона ладошки нечаянно заехала Нольде в правый глаз. Нольде совсем стушевался, а пятеро сестер милосердия во главе с Александрой Могилевской выскочили на оперативный простор и помчались к вагону.

Подбежав к Государю, который спустился с подножки на перрон, все пятеро опустились на колени. Впереди – Александра Могилевская.

– Что вы, что вы, сестрички! Холодище-то какой, встаньте быстро.

Александра Могилевская, счастливо улыбаясь, за всех отрицательно покачала головой.

– Девочки, Я вам приказываю.

– Этому приказу мы не подчинимся, Ваше Величество, – еще шире улыбаясь, произнесла Александра Могилевская.

– Ну, тогда я вас прошу, – тоже улыбаясь, сказал Государь и подал ей руку.

Она приникла губами к Его руке и пока, на нее опираясь, поднималась, губ не отрывала. Остальные поднялись сами.

Так, как смотрела на Него эта девушка, на Него никто никогда не смотрел из Его подданных. Так смотрела на Него только Аликс, когда была невестой, и Он отметил, что они поразительно похожи. Из глаз светилось и необыкновенное счастье видения своего Царя, и темнело необыкновенное горе, что видение это уже «частного лица». Но счастье – перебивало, оно кричало, что никакого «частного лица» нет и быть не может, перед этими глазами всегда только Царь…

Он кивнул на вышитые буквы:

– Узнаю изделия Своей домашней фирмы.

– Да, – она улыбалась уже той улыбкой, шире и счастливей которой просто не бывает. – Это мне Ее Величество на именины преподнесла, они у нас в один день. А у подруг моих – шарфы. А зовут их – Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия.