— А они не иссякнут, они умножаться, крепи теперь и сам ее, присоединяйся.

— Нечем крепить, батюшка!

— Найдется, ты, главное, сам себе директиву номер один не издавай, огонь по ним, гадам, из всего, что есть в душе, не провокация это — война!

— Варлаш, помнишь то место, где храм в асфальт закатан, где ты мне святое место прутиком обозначил?

— А то! Там, в твоей заначке, к которой ехал, там и все атрибуточки его, на место вернешь, там и служить будешь.

— Чего?! Как служить?! Ты чего несешь?

— Это ты понесешь. Крест свой, не зря ж нательный крест на тебе — Патриарха Тихона благословение... А то будет тебе жертва Богу не дух сокрушен, а и в самом деле — на вертел насадим.

— Да и не того заслужил, — тихо, почти шепотом произнес Зиновий, и в этой тихости и шепотности явно слышалась-дышала сокрушенность.

Новокрещенный Зиновий, он же схимник Павел, не знал о себе, что там слышалось-дышало в его тихости-шепотности, но именно так говорил тот схимник, которого его подручные заталкивали в горящую печь: «В руки Твои, Господи, предаю дух мой, Ты же мя прости и живот вечный даруй мне, аминь». И уснул в огне, чтобы проснуться в жизни вечной...

— И ведь нельзя же мне простить того, что наворотил! — криком уже воскликнул Зиновий. — А вот чувствую, верю, что — простил. А?! Верю!.. Но, схима, батюшка, но...

— Никаких «но»! — отрезал иеромонах Тихон. — А то и вправду — на вертел.

— Но ведь, батюшка, последование великой схимы — это же обряд долгий, торжественный?

— От тебя одно нужно — удостоверение твердой намеренности принять великую схиму, не дано время на обряд долгий и торжественный, танки другана полковника нашего, вон они, грохот слышен. Ну?

— Страшно, но... Есть, да будет так, есть твердое намерение!..

Все сошлись смотреть на облаченного в схиму Павла. А он обратился ко всем:

— Сокрушенно прошу ваших сугубых молитв. Без них даренное мне жало в плоть я не понесу. У апостола Павла болели глаза, нет, я не смею сравнивать, я прошу и вас терпеть свое жало... А я... Я вижу расстрелянный хор, я вижу себя, кидающего иконы в огонь, я вижу свои подписи под расстрельными приказами, я вижу свои пули, пущенные Варламу Хутынскому в его глаза. Прощено это Тем, Кого я гнал всю жизнь, крещением моим. А память осталась. И я буду молить Его, чтобы она и оставалась и чтобы я видел, как вижу сейчас, всех ласточек моей совести, и буду отмаливать моих ласточек с вашей помощью всю жизнь. И чтобы только их «да» теперь сопровождало ее. Сейчас наше дело отстоять этот последний рубеж. Отстоим. Кто после обороны рубежа живым останется, будет распорядителем сокровищ. Все пойдут на возрождение храмов, если такого дождемся.

И тут русский схимонах Павел изменился лицом и перекрестился, наверх глядя, все повернули головы в направлении его взгляда: В небе стоял крест ярче солнца, а из алтаря, заглушая грохот надвигающийся танков, разносилось по вселенной, которой крест хранитель: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко», а с Химкинского моста уже сходил головной танк «Генералиссимус Суворов» танкового полка Александра Невского. Над головным танком развевалось знамя полка с надписью на нем: «Не в силе Бог, а в правде», венчальный девиз торжества Православия.

Отъевшийся на реквизированном сене конь Семёна Будекина испытывал к согнанной толпе такую же классовую ненависть, как восседавший на нём хозяин и командир. "Да ведь и эти ничего добровольно не отдадут..." Конь хрипел и скалил на толпу зубы. А Семён, приподнявшись на стременах, уже гремел всей своей зычностью:

- Внимай мене, селяне-поселяне, буржуены земляные,.. а ты,.. нетрудящийся культовый служака, охмуряла! - шибче всех внимай! Мы к вам с продразвёрсткой с войском моим. И весь мировой пролетариат незримо за мной стоит... Не, сорок дворов всего, а поди ж ты, церквёха есть. Эх, богомолики вы мои, святенькие вы мои!.. Слых, комиссар, а в ей мощи есть? Ишь ты, в такой-то махонькой! А-а, местночтимые,.. ладно, отместночтились, гы... И так! Я есть... командир особого чрезвычайного спецпродотряда имени товарища Диоклитиана.

У стоящего впереди толпы священника отпала челюсть.

- Имени кого? - оторопело переспросил батюшка.

- Имени товарища Диоклитиана! Хош и импяратор, а наш человек, ба-альшой революционер, пошустрил богомоликов, да таких вот как ты, попов-охмурял... Чего пялисся-то?

- Дак, удивительно. Много уж тута всяких проходило и белых, и серых, и красных - разномастных, а вот чтобы имени товарища Диоклитиана,.. такого и подумать не мог, что увижу.

- О многовом об чём вы подумать не могли, мно-о-го чего не видали! Глядите вот теперь, пока гляделы не выест.

- Дык чем ж тебе богомолики да попы насолили, что аж Диоклитианову тень потревожил? Сам-то крещёный, небось?

- Небось! - грозно ответил Семён. Помрачнело вдруг его весёлое бесшабашное лицо. - Ты мене крещеньем моим не тыкай, раскрещён я ныне, рас-кре-стилси!

- А нешто можно раскреститься-то?

- Всё ныне можно. Озлён я ныне на вас, попов-богомоликов, ох, озлён! Открыли на вас глаза люди добрые.

- Уж не энтот ли добрый, что за спиной твоей на добром коне, вон свои глаза закрыл, млеет, твои-то открыв.

Выдвинулся тут конь комиссаров, а сам горбоносый комиссар, свесившись к батюшкиной бороде, проскрежетал с ухмылкой:

- А ты, оказывается, бесстрашный, поп, храбрый, да? Да! Я открыватель глаз, я... А твои - закрою сегодня.

- Да уж сделай милость, закрывай скорей, а то уж невмоготу видеть вас... Да ещё и имени товарища Диоклитиана.

Только открыл было рот комиссар, чтобы сказать что-то совсем уже злобно-едко-убивающее, да вдруг остановил свой взгляд поверх поповской головы, чем-то вдруг заворожился будто и - сразу пошёл конь комиссарский, толпу раздвигая. Остановился конь через пять шагов. Расхохотался комиссар в голос:

- Ва! Азохен-вей, господин доктор, ай да встреча!.. Ай-ай, главный русопет и жидоненавистник Империи и в таком виде, ай-ай... Далеко ль путь держим, ваше черносотенное величество, чи в Ростов, чи в Севастополь? А вам идут крестьянские тряпки, доктор Большиков, ха-ха-ха...

Свесился с коня комиссар, наклонился совсем близко к лицу того, на кого наехал:

- Ну и скажи-ка ты мне теперь, чей Бог есть Бог: мой - гойский истребитель, или твой - слюнтявый добродел-самозванец? Это ведь не твой милостивец тебе не помог сквозь нас к своим пробраться, ибо он вообще ничего не может; не-ет, это мой Мститель тебя к моим ногам бросил!

- Чо, знакомый? - Семён подъехал к комиссару.

- Знако-о-мый. Рекомендую - первый российский монархист-черносотенец и белогвардеец, доктор Большиков - публицист и деятель,.. ну, там, может и не первый, ну, второй или третий,.. но в первой десятке это уж точно. Книжечку накропал десять лет назад, где революцию нашу и всех деятелей её обгаживает, опомоивает. Застрял, вишь, ха-ха-ха, крестьянчиком прикинулся!

- Так что говорить-то с ним, шлёпнем на месте, и всё.

- Не-ет, Сёма, чуть же погодим, погоди... Давай-ка его с попом вместе в сарай церковный, вон в тот, запри-ка их... а этих, остальных, распусти пока, мы тут щас обсчитаем пока, что с этой деревенькой делать... да мощи ещё... Идея есть! Поразвёрстничаем чуть после, впереди, вон, Знаменское, триста дворов, а тут-то и взять особо нечего, кроме как из церкви.

- Так ведь потырят, позаныкают окладики да золотишко своё, пока мы обсчитывать будем.

- Да ничего они не заныкают. Из домов не выпускать никого, вот и всё; а там бабам к переднице штык поставим, пусть подумают: со штыком ли посношаться или изо всех щелей что ни есть вынуть. Вынут! А мы с тобой в алтарь пойдём военный совет держать, а заодно и потрапезничаем за престолом, норму свою допьёшь.