— Яко исчезает дым, да исчезнут.

И вмиг пропала вонь, и растаяла клякса на ветровом стекле. Тяжко дыша, Семочка сказал:

— Теперь я знаю, как пахнет преисподняя. Что это было, батюшка?

— Торжество Православия, — ответил Тихон и ожидающе обратился к родненькому:

— Не тщетна вера наша, родненький, потому что.

Родненький с улыбкой рот до ушей, с уже не вспученными, но еще огромными глазами сказал тихо:

— Потому, что Христос воскрес.

— Воистину Воскресе, — рявкнули остальные трое и громче всех Семочка. И все трое стали неотрывно смотреть на родненького, бывшего Зельку, ныне Зинку или Зиночку, и видели сильно улыбающегося, сильно горбоносого и сильно пожилого человека. Полностью обессиленный, он часто дышал.

— Мне 75, братцы, юбилей и как раз 22-го июня. Отмечать в Брест поехал, я оттуда. Отметил.

Он вдруг притянул портрет Царя с выбоиной, поцеловал выбоину и прошептал:

— Прости, — и затем вдруг поднял портрет и заорал во всю мощь, что оставалась еще в нем, юбилейном.

— Христос Воскресе!

— Воистину Воскресе! — грянули остальные трое, так грянули, что казалось, сталинский броневик сейчас на куски разнесет.

— А сейчас вот что, — сказал тут Семочка, — а попрошусь-ка я сейчас у товарища Сталина остаться с вами там, куда едем. У меня тут спецсвязь есть для экстренных случаев. Прямо к нему. И броневик этот попрошу оставить, он же в самом деле броневик, и пропрет через чего хошь не хуже танка. Боеединица что надо. А там ведь кроме крепких храмовых стен ничего больше нет.

И тут у бардачка щелкнуло, гуднул зуммер и оттуда раздался голос:

— Семочка, как меня слышно?

Семочка обалдело уставился на то место, откуда шел голос.

— Спакойно, Семочка, я понял, слышна хорошо. Я разрешаю все, о чем ты просил, мне есть на чем ездить. Теперь я за тот рубеж, куда вы едете, спокоен. Скоро на Казанский вокзал подойдет эшелон с танками. Полк имени Александра Невского. Головной танк — «Генералиссимус Суворов». Он пойдет через мост мимо вашего храма. Продержитесь до их подхода, там, куда вы едете, разрыв во фронте, и заткнуть его нечем, кроме вас.

И тут встрял Варлаша.

— Иоська, мы тебе не затычки, мы портные, зашьем разрыв. Нитки пришли.

У Семочки едва сердце не выскочило от такого обращения к хозяину.

— Какие нитки, Варлаша?

— А дрова.

— А ты что, ими в танки кидать будешь?

— Нет, я ими храм топить буду, чтоб нам тепло было. А кидать ничего не надо, танков не будет.

— И куда они денутся?

— А никуда. Они не заведутся. А те, что потом заведутся, на Александра Невского и нарвутся. Тут уж будет и наш черед Ярославичу помогать.

— Гляди, Варлашка, с тебя спрошу.

— Вместе спросим с тезки моего Хутынского, он никогда не подводил.

— Хорошо. Христос Воскресе!

— Воистину Воскресе!

На совесть сделан сталинский броневик, любой другой бы лимузин точно б разнесло.

— Ну, ребята, приехали. Назад нам хода нет, — сказал бывший поп полковой, глядя на силуэт проступающего сквозь снег храма. — Ну, пойдем с Богом.

Замок был сорван одним движением лома. И тут из снежной стены прямо к церковной двери вышли двое. Это были Ртищев и Весельчак. Взаиморастерянность всех пятерых не поддавалась описанию. Новоназванный Зиновий, покачивая головой, улыбался: увидеть вновь искровые, под стать своим, белогвардейские знакомые глаза он не предполагал ни при каких жизненных вывертах. И — на тебе. Иеромонах Тихон, поп полковой, поражен был не меньше: нельзя было и предположить встретить своего спасителя в этом месте в это время. Весельчак же, узнав своего бывшего патрона, само собой, расхохотался:

— А вы-то тут как, Зелиг Менделевич?

Тот молчал и улыбался.

— У вас партбилет с собой? — тихо, но выразительно спросил Ртищев.

Тут поп полковой, иеромонах Тихон объявил громко, уже не сдерживая улыбку:

— Так, всем молчать, счеты не сводить, слушаться меня. Согласно распоряжению Верховного Главнокомандующего на этом месте у меня абсолютная власть, и я объявляю вас в своем распоряжении.

— Ну, тогда благослови, что ли, батюшка, — вздыхая, сказал Ртищев и, сняв рукавицы и сложив ладонь к ладони, подошел к священнику.

— Бог да благословит тя, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — проговорил тот, широко крестя и неотрывно разглядывая лицо Ртищева. И совсем тихо прошептал, крестя уже себя: — Действительно, чудо... при моем сане не должно чудесам удивляться, однако... еще утром в тюрьме был, думал, на расстрел ведут или за очередным смертным приговором, а оказалось — через сталинский кабинет — вот сюда! Но что тут тебя увижу... — батюшка, улыбаясь, покачал головой.

Улыбнулся и Ртищев:

— А я уверен был, что вас увижу. Да-да, сюда ведь и шел. И не с пустыми руками.

Когда же он извлек из рюкзака икону, бывший поп полковой остолбенел. Наконец, вымолвил:

— Ой, Господи, вот уж, действительно, нечаянная радость! Ну, подходите, всех благословлю и молебен отслужим Царице Небесной. Паникадила там, интересно, целы?

— В июне были целы, — отозвался Весельчак и, как только Варлаам отошел от священника, подошел сам.

— Руки-то сложи, как положено, — сказал Ртищев.

— Да ладно уж, научится еще.

— На приговор попов отправлял, а вот что благословляться буду у самого упористого из них, ни в какой сказке такого не придумать. Ну, раз сам Верховный приказал... бать, ты, когда мне свой приговор вынесешь, то не мучай, а — сразу. А?

— Дурачок ты, за что ж тебя мучить? Ты ж меня «на вшивость» по всем статьям проверил. За это благодарить надо. Ты ж только и заставил бормотливое мое сотрясение воздусей в молитву обратить. Так что — низкий поклон тебе, Весельчак, — и батюшка низко поклонился.

— А тебе, комиссар, особое приглашение надобно? — игристые белогвардейские глаза очень значительно дополняли задушевно-зловещее звучание вопроса.

— А ну-ка, перестань, — цыкнул батюшка. — Это дело добровольное.

— А он добровольно. Ты ж у нас доброволец? — белогвардейская искристость вплотную приблизилась к тоже почти смеющемуся бывшему Зельке. — Сам пойдешь, или попросить? Но учти, уже не голосом.

— Христос Воскресе! — гаркнул в ответ Зиновий. У Ртищева вскинулись рывком глаза, рот открылся, и он сел на снег. Весельчак только рот открыл и застыл окаменело. Надвинулся на Ртищева Зиновий:

— Христос Воскресе!

— Воистину Воскресе! — крикнул тот и взакат расхохотался. И продолжал хохотать уже лежа спиной на снегу.

Из крещенской проруби голого Зиновия вынимали Ртищев и Весельчак. Весельчак веселился перманентно, пару раз Ртищев одергивал его, потом бросил, он сам был не в себе от всего происходящего. В алтаре непрерывно пел хор с пластинки — Царице моя Преблагая... И новокрещенный Зиновий видел их сейчас всех, на клиросе стоящих, расстрелянных по его приказу 20 лет назад. Рядом с прорубью догорала его одежда. Подошел иеромонах Тихон вместе с Варлашей. Тихон протянул ему сверток:

— Надевай, нечего больше, а и не зря — Божье решенье выходит, а значит, мое благословение. Твое.

— Что это?

— Схима.

— Да вы что?!

— Надевай. Здесь схимник похоронен, я его отпевал, герой Плевны, это его схима. Вторая. И в схеме будешь ты Павел, героя Плевны тоже так звали. Архиерей, если еще вообще архиереи остались, благословит, я упрошу. Все.

— Батюшка, да ну... Ну какой из меня схимник!.. Да я своим приказом двух схимников собаками затравил!.. Одного в печке живьем сжег!..

— Затравлены твои приказы, живьем сожжены.

— Во мне нету никаких сил ни на что, батюшка, схимник — это молитва, а какой из меня молитвенник, хотя, по должности бывшей... Бывшей! — криком провозгласил Зиновий, — Бывшей!.. Знаю все!.. А... А произнести их страшно...

— Да это и есть ведь страх Господний, родненький, вселяется в тебя начало премудрости.

— Да какая там премудрость... Чувствую, вижу броню молитвы твоей и Варлашкиной, и ничего больше, сам полностью бессилен и... атаки чувствую.