Из большого цокольного окна, что над дверью, тоже начали выскакивать. А из двух окон первого этажа показались полковник и Иван Хлопов со своим «Кольтом». После окончания совместной работы, полковник махнул рукой штабс-капитану и сестре Александре, призывая их в особняк.

– Вот, Сашенька, теперь идем. Располагайся чуть сзади меня, через каждые десять секунд оглядывайся, что-кого интересного сзади увидишь, мне сигналь.

Но ничего интересного сестра Александра не увидела ни спереди, ни сзади, кроме валявшихся трупов. Штабс-капитаном было выпущено две короткие очереди из кольта и два раза работали гранатами.

Со своими встретились в большой гостиной, в которую упиралась парадная лестница. Степень заплеванности и загаженности большой гостиной шокировала, лицезрение увиденного вызывало содрогание.

Глядя на угрюмую усмешливость, наполнившую избыточную пытливость, штабс-капитан спросил:

– Бывал здесь?

– Приходилось. Шесть лет назад. «Школа злословия»… Слышал о таком бессмертном произведении английского драматурга Шеридана?

– Не только слышал, смотрел.

– И теперь смотри, – Штакельберг кивнул на перевернутое кресло, оно было прожжено, изрезано и чем-то залито. – Это кресло хозяйки дома, она больше всех изголялась… Нет таких камней, которых бы она не бросила в Государя и Его Семью… Опора трона!.. А я стоял, слушал и даже башкой своей подмахивал!.. Иван, ну где ты там?!

– Да тут я. Веду… – послышалось откуда-то сверху.

И через пару минут в большую гостиную были втолкнуты двое штатских.

– Точно там, где ты указал, там и нашел их. В черном кабинете, – Иван Хлопов рассмеялся. – Одного под диваном, другого – в шкафу.

– Под диваном – которого?

– А вот этого, – Иван Хлопов указал на дрожащего лохматого с усиками и бородкой.

Увидав Штакельберга с вензелями и сестру милосердия с О.Т.М.А. над крестом, дрожь в нем чуть поутихла и он спросил:

– Кто вы такие и что происходит?

– Это и есть Бубликов, знакомьтесь, господа! – От вида направленной избыточной пытливости Бубликов задрожал вновь. – Я вот думаю, – задумчиво продолжал Штакельберг, то ли сесть тебе предложить, то ли по диван опять отправить, где самое твое бы место?

На вопрос ответил полковник:

– Предложи сесть. Иван, все чисто?

– Все, Вашвысокблагородь, единицы рассеянных опасности не представляют.

– А вы, значит, и есть Лурьин, который Центробалтом заправляет, – обратился полковник.

– Не только Центгобалтом, – последовал ответ.

Произнесено было усмешливо-надменно.

– А в шкафу как долго намеревались сидеть? Из шкафа Центробалтом командовать как бы затруднительно.

Усмешливая надменность чуть припогасла:

– Кто вы и что вам надо?

На вопрос ответил Хлопов:

– Мы те, кого ты видишь, а надо нам… ликвидировать бы Центробалт со всей его сволочью и с тобой во главе, да, увы, руки, видать, коротки.

– Видать, – усмешливая надменность вновь заиграла на толстых губах. – У меня есть другое предложение, господа. Вы, господин полковник, будете назначены председателем военного отдела исполкома Всероссийского Совдепа, то есть, министром обороны -–мы это так называем.

– Так туда уже Керенский «сосватан».

– Это несерьезно, – Лурьин повернулся к штабс-капитану: – Все, что по линии Временного правительства – несерьезно, ваш патрон – это тоже несерьезно и временно. А должности для ваших друзей, – Лурьин вновь обращался к полковнику, – вы распределите сами.

– Иван, назначь меня палачом для команды «Гангута». А может, захватим его сейчас, а? Он ведь уже на Невском рейде стоит. На нем отпуск проведешь. На лодке ночью доплывем, а с остатками команды – как с этими здесь.

– Увы, господин штабс-капитан! С артиллерией «Гангута» я справлюсь, а вот с управлением корабля… профессионал нужен.

– Так на месте найдем.

– Не найдете. Офицеров на «Гангуте» нет. Они все разделили участь адмирала Непенина.

Барон Штакельберг, внутренне привздрогнув, более внимательно глянул на Лурьина, и теперь сожалел только о том, что в черный кабинет направил Хлопова, а не пошел туда сам. Да просто изрешетил бы шкаф, не задавая вопросов – и все! А теперь что с ним делать? Палачом полковник пока еще никого не назначал. И тут…

– Э, барон, что с тобой? – Штабс-капитан даже за руку его взял. – Ты что?

Полковник ничего не сказал, он направил свой взгляд туда, куда глядела вдруг окаменевшая избыточная пытливость, на которую стало страшно смотреть. Барон Штакельберг смотрел на правый мизинец комиссара Лурьина, точнее, на надетый на него золотой перстень, на котором черной эмалью было выписано «Р.Ш.». Барон Штакельберг видел сейчас искровавленный безымянный палец своей парализованной жены, с которой оно было сорвано во время погрома его квартиры. Парализованная левая часть тела не болела, болел незаживающий правый безымянный палец.

– Прости, Рудик, подарок твой… Ах, болит… сорвали…

Она металась и плакала, а он гладил ее по голове, пытаясь успокоить, и говорил:

– Бог дал, Бог взял – не тужи о нем, а дай-ка пальчик твой поцелую… 

 Комиссар Лурьин понял взгляд этого страшного человека с вензелями. Комиссар Лурьин имел только одну в жизни слабость: он страстно и беззаветно любил чужое золото, и та золотая вещь, на которую падал его взгляд, должна была рано или поздно упасть в его карман. После второго марта два понятия, «рано» или «поздно», преобразовались в одно, «сразу». Во все экспрприяциях и погромах (по спискам) ближайших причастных ко двору, участвовал лично: не мог отказать себе ни в удовольствии от погрома, ни в блаженстве от утяжеления кармана. А карманы за неделю тяжелели так, что никакие штаны не выдерживали, и частенько приходилось их содержимое перекладывать в более надежные места. После разграбления и разгрома дома графа Фредерикса – министра двора, зятя генерала Воейкова, поджигал разгромленный дом – сам. Очень впечатляюще горело. Следующей была казенная квартира Воейкова, откуда, правда, было взято до обидного мало. Ну, а потом уж черед всяких мелких настал, вроде этого, с вензелями…

«Этот с вензелями» оторвал взгляд от перстня и смотрел теперь в комиссарские глаза.

– Сашенька, сними с него перстень и возьми себе, он твой, до жены все равно никогда не доеду… Прошу всех оставаться на своих местах, я сейчас…

Барон Штакельберг вышел из большой гостиной, и было слышно быстрое цоканье подковок его сапог о мрамор парадной лестницы. Еще через минуту цоканье послышалось вновь, и через мгновение он вновь появился в дверях. В каждой руке он держал по шашке в ножнах. Одна из них полетела в сторону комиссара Лурьина. Тот поймал ее и понял, что сейчас предстоит.

– Предстоит поединок, господа, – негромко и размеренно сказал барон Штакельберг.

– Рудольф Александрович, перестань, – морщась проговорил Иван Хлопов. – Эти ваши дворянские штучки… Поставим его к стенке, как они это делают.

– Мы – не они.

– Действительно, ни к чему. Я тоже против, – сказал полковник.

– Ваше «против» в данном случае, Ваше Высокоблагородие, силу приказа для меня не имеет. Сейчас приказываю я, а приказ мой вот какой: если он убивает меня, то вы его отпускаете.

– Э, нет, – воскликнул Иван Хлопов. – А вот этому приказу я не подчинюсь! Чтоб он потом с гангутской шайкой снова по городу шастал, ревпорядок наводил?!

– Подчинишься, Иван. Иначе поединок смысла не имеет: победитель должен остаться жить, а не быть поставленным к стенке. Ну, а наша Могилёвская рассудит, кому жить. Помогай, Матушка Пресвятая Богородица! Прошу, господин-товарищ Лурьин.

Штакельберг обнажил шашку и бросил ножны в сторону. Господин-товарищ Лурьин сделал то же самое. Он спокойно и сосредоточенно смотрел на шашку противника, помня наставления учителя фехтования в актерской школе (был и такой эпизод в его богатой автобиографии): не смотреть противнику в глаза, только – на клинок. Страха сейчас не испытывал, уверен был, что если победит он, эти – отпустят, чего сам, естественно, не сделал бы никогда. А победа его вполне может случиться, сразу видно, что по части шашек его противник со страшными глазами – не профессионал. Шашака – не кольт, шашка рубит, при поединке шашками колющие выпады – себе приговор. Скрещивая шашки, надо выжидать момент для кистевого короткого рубящего удара без размаха, ибо размах в поединке шашками – тоже себе приговор…