– Однако что же это значит?.. – сказал поручик. – Я реалист, знаете ли.

– Ну а раз вы реалист и доверяете своим чувствам, то вот она реальность, вон они и вот мы, и они нас не видят и не слышат. Вот! А вы небось о прорыве сейчас подумали? Я тоже поначалу думал, но прорываться тут некуда. Арсенальчик тут есть небольшой... Но пули пропадают куда-то, я прицельно из трехлинейки как раз вот отсюда стрелял, а стреляю я сносно, так будто холостыми... Можно, конечно, налеты на них делать и исчезать как призраки, но монахи против, отец Спиридон не благословляет.

– Почему?

– На пролитие крови отсюда выходить не должны – так отец Спиридон говорит.

– Да ее уже столько пролито. Не мы ее лить начали! Что ж, терпеть их, что ли? Здесь отсиживаться? Доколе?

– Простите, Александр Дмитрия, получилось – подзуживал я вас, оставьте пока ваши воинственные мысли. Час назад вы через лес от пуль бежали и уж наверняка с жизнью распрощались. И вот теперь вы чудом живы. Остыньте. Кто его знает, как еще тут сложится.

– Что вы имеете в виду?

– Да невидимками-то мы для них не вечно будем. Монахи говорят, что как отец Спиридон умрет, так и чудо кончится. А он, в общем-то, плох. Ему, говорят, под сто лет. А может быть и за сто.

– Интересно, как они отреагируют, когда среди их стана монастырь из воздуха появится...

– Да уж долго созерцать не будут.

– Так, может, и не ждать того времени, может, просочимся как-нибудь?

– Некуда просачиваться, я уже сказал. Да и незачем. А ждать не надо, жить надо, ничего не ожидая. Эк вы грозно глянули, поручик.

– Нет, ваше превосходительство, что вы!

– Да чего уж там "нет". Да, скажу вам, воинственный пыл тут у меня спал. Даже нет, не то... Вот выйдешь на стену, глянешь на галденье вон там новых властителей...

– Они еще не властители!

– Не перебивайте по пустякам, Александр Дмитрич, увы! – они властители, правде надо смотреть в глаза, здесь эта правда особо чувствуется... Вы, небось, сейчас подумали, что уж если командиры так расслабились, значит – армии конец. Да, конец. Ей давно конец. Драться нужно было, но все мы были обречены... тогда уже стали обречены, когда отречение свершилось, когда мы, люди русские, от помазанника Божия, а значит и от Бога отреклись. Так мне отец Спиридон сказал, и теперь я верю, что это так.

– Так зачем же тогда вообще драться, коли обречены?

– Мой вопрос. Я тоже спрашивал. "А затем, чтоб малым страданьем сим у Бога прощение получить", – так сказал отец Спиридон. Да... Так вот, глянешь туда, – полковник махнул рукой в сторону деревни, – и так вдруг сердце защемит... аж в слезы!.. и какая-то странная смесь на душе тоски и умиротворенности, да-да, именно тоски и умиротворенности. Не смогу я вам объяснить, поручик... стою ведь я... мы с вами вот сейчас стоим!.. под явным покровом Божьим... стою во плоти, не во сне, гляжу на врага, невидим и неощутим для него, и враг этот, – враг же моего Бога, распростершего надо мной Свой покров невидимости и... никакой враждебности к врагу этому, никакого желания бить его не чувствую.

– Пусть нас бьют?

Полковник вроде мимо ушей пропустил эту реплику-вопрос и задумчиво продолжал:

– Я обо всей своей мешанине, страшной, душевной, спрашивал у отца Спиридона, и он сказал мне, что у меня жалость к погибающим.

– Вон к тем, что ли?

– Да, и к тем. И к себе. Ибо спасение мое весьма проблематично, как сказал бы профессор Карелин, – вы еще познакомитесь с ним... И к вам, хоть и не знал я вас до сегодняшнего дня, и к тем, кто рядом с вами сражался, и к тем, кто сражался против вас, а значит, и против меня... Так мне все это объяснил отец Спиридон и добавил, что как только оборю я в себе ненависть к этим, – полковник кивнул в сторону деревни, – так и тоска исчезнет, одна умиротворенность останется. Я ему говорю: "Отче, я не монах, я – воин". А он отвечает: "Ты – монах (я, значит), а полковник ты по недоразумению". Вот... А ведь жизнь уже прожил, и всю жизнь – в мундире. И выходит не жизнь, а недоразумение.

– Да мало ли что он наговорит! – запальчиво воскликнул поручик.

Полковник улыбнулся. Он положил руку на плечо Дронова и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

– Александр Дмитрич, то, что говорит чудотворец, вас от смерти спасший, является истиной непреложной. Если, конечно, вы реалист, коим себя объявили.

– Вообще-то оторопь берет от всего этого, – сказал Дронов, оглядывая монастырь, небо и окрестности, кишмя кишевшие красными, которые не видели ни монастыря, ни поручика Дронова на стене.

– Но ведь это невозможно, черт подери! Невозможно! – и Дронов прямо-таки отчаянно взмахнул руками, будто что-то стряхивая с них.

– Однако странный вы реалист, – сказал полковник, – вы так выкрикиваете "невозможно", словно поддержки у кого-то просите, словно легче вам станет, если вам скажут – да, невозможно, обман зрения. А ведь и вправду обман зрения, а? У тех вон... Вы верите в Бога, поручик?

– Да как вам сказать...

– Благодарю вас, вы как раз все сказали. Когда меня тот старичок, что мне и вам двери открывал, вот так вот спросил, я ему точно так же тогда ответил, как вот вы сейчас. Эх, Александр Дмитрич, а быть может, для нас с вами вся эта смута, усобица подлая для того только, чтобы, на этой стене стоя и видя проявление силы Божьей, поверили б мы наконец в Него, а?

Ударил колокол. Дронов вздрогнул всем телом, страх моментально пронзил его – сейчас всколыхнется вся эта красная орда, услышав гул, узрит их остров спасения, узрит и поручика Дронова на стене и – попрет сюда. И уже никакое чудо не спасет... Но все осталось как было. Никого не всколыхнул колокольный звон, а ведь могуче звонил колокол, верст на двадцать кругом слышно быть должно. Дронов огляделся еще раз. Полковника на стене уже не было, зато шагах в двадцати, на стене же, стоял и вдаль глядел другой человек, в сюртуке, черноволосый, лет под сорок.

– Ага! Вы новенький! – сказал громко человек, повернувши к Дронову свою голову. – Вводную беседу провел уже наш стратег? Ну как вам здесь?

Последний вопрос человек задал, будучи уже рядом с Дроновым и глядя ему в глаза с интересом, изучающе, серьезно и напряженно, как ребенок разглядывает незнакомую вещь. – Мне здесь хорошо, – ответил Дронов, – вот смотрю и не могу привыкнуть...

– К этому невозможно привыкнуть, – быстро перебил человек. – А мне здесь плохо. – Напряженность во взгляде человека усилилась, он еще более приблизил свои глаза к лицу поручика. o – Плохо? – поручик чуть отступил. – Не понимаю, вы ж, наверное, оттуда? Бежали?

– Оттуда. Только не бежал. Меня мсье полковник на себе приволок. Вызволил, так сказать, из большевистских уз. Отбил меня, изувечив при этом двух моих конвоиров. Вот с этой стены, с этого самого места, он углядел, как меня вели, мгновенно принял решение; даже вроде со стены прямо прыгнул, м– да... А теперь мне плохо! Я, знаете ли, естественник, физик. И я не люблю, когда вижу нарушение законов природы! Точнее, я еще ни разу никаких нарушений не видел. Пока полковник сюда не притащил... И вот теперь с этой стены я их вижу! И это приводит меня в бешенство! И все равно Бога нет! Да-с-с... – и человек гордо поднял голову, и гордо удалился.

Тихо пошел за ним и Дронов. При спуске с лестницы ему вдруг опять не по себе стало; когда стена скрыла за собой внешний мир, опять показалось, что никакие они тут не невидимки, что там, за стеной, скрытые ею красные уже пошли на штурм и сейчас услышится их "ура" и увидятся их рожи на стене. Поручик стоял и смотрел наверх. Никакого "ура", никаких рож. Тишина. От того места, где он стоял у основания лестницы, к большому храму с иконой "Успение" над крыльцом, с колокольни которого звонил колокол, вела неширокая аллея совсем молодых липок. По аллее брела с отсутствующим лицом молодая дама. Слева от аллеи, прилепившись к стене, стояло низкое, красным кирпичом выложенное строение с кельями; в каждую келью вела дверь, почти все они были открыты. На площади перед храмом – убранный в зелень камень, из земли вырывался фонтанчик прозрачной воды. Еще два рубленых вытянутых дома стояли по обе стороны площади, за храмом виднелись кладбищенские кресты. Вот и все, что находилось внутри монастыря. Две стены, метров по семьдесят длиной, сходились друг с другом под прямым углом, а третья замыкала их полукругом, пересекая небольшой холм, на котором и стоял один из вытянутых домов.