Просвистал бы всю жизнь соловьем,

поражая вульгарностью свиста,

если б родина здесь ни при чем,

если б так не звенели мониста,

если б полночь над каждым кустом

не висела химерой лесистой.

Если б каждый доверчивый звук

не рождался в трепещущем горле

и потом не щемил, как недуг,

не молил, словно горе нагое,

если б самой из горьких разлук

Бежин луг не увидеть изгоем.

Просвистал бы всю жизнь соловьем,

так чтоб млели в восторге подруги;

чтоб в язычески-древнем испуге

лунным зеркалом стыл водоем;

ан — ты плачешь в прозренье своем

не об юге — что нет русской вьюги…

Соло вьешь… На терновый венец

так пригоден эстляндский шиповник;

ты — не жрец, не певец-удалец,

не салонный кривляка-сановник;

за полвека поймут, наконец,

ты — поэзии вечный любовник.

Ты — садовник, что розы взрастил,

поливая в бездождье слезами,

ни души не жалея. Ни сил…

Как бы кто ни старался словами

очернить — не достанет чернил…

Только розы цветут перед нами!

Не раз, бессонницей измучен,

в сердцах я говорил себе,

что как просвет бывает в тучах,

бывают радости в судьбе.

Что все имеет назначенье

цветок и стебель, и зерно;

что жизни бурное теченье

перстом подправить не дано.

Что надо внешне хладнокровней

держаться к вящей славе сонь;

куда достойней перед ровней

явить свой внутренний огонь.

Но сон смыкал надежно вежды

касаньем ласковой руки;

и все тревоги, все надежды

казались утром далеки.

Другие мучили заботы,

манили новые края…

Спроси себя: а все же кто ты

на перепадах бытия?

Из тьмы и света мир твой соткан;

и как бы ни был ты учен,

а дух твой словно в гибкий кокон

на время в тело заключен.

Цени ж игру воображенья,

где все условности тесны;

сумей за миг до пробужденья

единым махом выпить сны.

Деньги, вроде, идут к деньгам…

Как я радовался малой копейке,

с неба падавшей в мой вигвам

и сулившей большие деньги;

хоть не верил я этой идейке,

потому что всегда оплачены

были давешние труды

и доподлинно обозначены

где, за что — моих мук следы.

Тратил я не столь на еду

(прокормиться у нас несложно);

тратил я на свою беду

все на книги неосторожно.

И не столь писал, как читал,

а потом еще перечитывал;

сам себе — и читальный зал,

и служитель, который учитывал:

вот — не съеденный мной обед,

вот — не купленные ботинки…

Был смешон молодой поэт,

не любили его блондинки.

Но когда приходилось туго,

когда негде было занять,

мог я снять "дорогого друга"

и легко букинистам "загнать".

А потом, кусок пережевывая,

тут же что-то вновь покупал;

вновь крутился душевного жернова

самый главный коленчатый вал.

Я готов повторить за Слуцким,

что читатель я мировой;

что не только семечки лускал,

но работал и головой.

Если стих был неровной выделки

или нитка чужая видна,

не боюсь я придирки и выдирки

цель одна и любовь одна.

Был юнцом и твердил, что — средний,

а сейчас как будто подрос;

пусть примерится мой наследник

и ответит на мой вопрос.

А насчет гонораров — ша!

Поутих и норов, и гонор.

Насчитала бухгалтерша,

словно я — постоянный донор.

Не забыл я детский обет,

и почти забылись обиды…

Заработал себе обед

и сейчас мы с судьбою квиты!

Вновь сегодня утром встану; чай заваривать не стану, растворимым кофейком ободрюсь, покуда мысли в позаоблачные выси не отправились тайком. У стола в одном исподнем, словно ночью новогодней все на свете исполать; простираю молча длани, исполнением желаний, помню, славился Пилат. Думаю, что завтра, в среду, наконец-то я уеду; тем переменю среду; только легче вряд ли станет, быть шутом при балагане нагадали на беду. Странно, прежде был я мучим мнением чужим ползучим, рвался к славе напрямик, пробовал поверх барьеров, зол был на "пенсионеров", а сейчас утих, обвык. Только сердце вдруг забьется чаще, словно остается в глубине осадок лжи; был ты доктор, был редактор, всюду не хватало такта, лез в ученые мужи. В 20 лет болел вопросом: воспарю ль, останусь с носом; есть талантец или нет? Вот и стало больше вдвое; от вопросов нет отбою и ответов тоже нет. Впрочем, я в одном уверен: кем-то жребий мой измерен, взвешен, выверен вполне… Тихо тянется кривая, больше не предпринимая ничего, лег на стерне. Попривыкнешь, так не колко; главное — не бойся волка; он — заведомый шакал; ни двора и ни кола я не жалею; так что лая не дождется "аксакал". Все открыла мне гадалка; вот немножко дочку жалко: слабоват авторитет мой; хожу весь день в халате, то ли дело было "в штате"; впрямь был истинный поэт. А сейчас слагатель строчек; что за должность — переводчик; только нервов перевод; проку ль эдак жизнь иначить: днем уснет, а ночью скачет; лучше бы наоборот. В том врагов винить не буду; каждый льет в свою посуду и дудит в свою дуду; лишь бы по своей охоте, да ведь в моде доброхоты; хошь не хошь, терпи узду. Надо, братец, быть железным, раз не хочешь быть "полезным"; ходу нет уже назад, коли ты ввалился в кузов, выпускник двух разных вузов, да еще вошел в азарт… Что же нужно, бедный рыцарь? Чистить зубы. Чаще бриться и надеяться на фарт; любит фортели фортуна; обошла, когда был юным; примет, если староват. И опять гадалку вспомни, выбор есть в твоей обойме, главное — не промахнись… А когда из дома выйдешь, толчею толпы увидишь, это ли еще не жизнь!