В отцовский дом не ворочусь я умирать.
Он продан. Прожит. Заселен другими.
Отца и мать, как прежде, не обнять;
а им не прошептать родное имя.
Как нужно жить? Я понял к тридцати,
что нужно быть с любимыми нежнее.
Успеть сказать последнее "прости",
пока не стало встретиться сложнее.
Я перед всеми очень виноват;
был груб словами, чувства в сердце прятал;
и вот сейчас свиданию не рад;
будь без свидетелей, так, кажется б — заплакал.
Отец, сожги последнюю ботву
на нашем опустевшем огороде;
пусть сизый дым прольется в синеву;
мы все очнемся зеленью в природе.
Я буду, может быть, чертополох,
какой-нибудь репейник приставучий;
но страшно, что очаг оденет мох,
что наш огонь зальют дождями тучи.
Мы встретимся… Без голоса ночьми
мы будем шелестеть свои печали;
а кто-нибудь в испуге замолчит
и тут же зябко поведет плечами…
Давайте не откладывать речей
и за столом почаще собираться;
ведь даже самый слабенький ручей
и то ледком не хочет покрываться.
Мать! Мамочка! Я не писал тебе
и писем-то порой, в стихах не славил;
а вот сейчас, поверь, не утерпел
и для тебя рифмую против правил.
Спасибо за большую доброту!
Она передается по наследству;
и если я настиг свою мечту,
то этим, как и всем, обязан детству.
Я слово, словно птенчика, в горсти
несу и выпущу, как отогрею…
Как хорошо, что все же к тридцати
я стал сентиментальней и добрее.
Давайте будем жить начистоту
и одарять друг друга чувством, словно хлебом;
тогда и самую высокую мечту
мы вынянчим под эти чистым небом.
