Блещет сумрак шубкой лисьей.

Вечер грустно-бестолков.

По канве рассыпан бисер,

словно стук твоих шагов.

Я его на нити нижу,

подбираю в тон и в цвет.

Дожидаться ненавижу,

а тебя все нет и нет.

По каким-таким причинам

звучно капает вода.

Как положено мужчинам,

ты отсутствуешь всегда.

Слышу шорох, стуки, звуки,

голос близкий и родной.

Я исколотые руки

охлажу ночной водой.

А зажгутся утром выси,

покраснеют облака,

и донижет мелкий бисер

огрубевшая рука.

Я верю чувству своему,

пусть с разумом он в битве.

Любовь предшествует всему:

и жертве, и молитве.

Пусть даже часто не права,

любовь права по сути;

и это вовсе не слова,

уж вы не обессудьте.

Великий Лютер написал

друзьям о том же самом;

в сравненье с ним мой гений мал,

но дух не скован срамом.

Любовь не топчется в земном,

а полнит нас небесным,

хранит спасения зерно,

чтоб провести над бездной.

Пускай до крика петуха

затянется объятье;

и первородного греха

не так страшно проклятье.

Коль страстью истинной пьяны,

не до смиренья рая;

любовь избавит от вины,

беспамятством спасая.

Итак, да здравствует любовь!

Храни Господь тетерю!

И повторяю вновь и вновь:

в одну любовь я верю.

У меня есть пест, у тебя — ступка. У меня — штопор, у тебя — пробка, и это единственная уступка природе, побеждающей так робко. Я надену галстук, а ты — брошку, я спешу в метро, а ты — на троллейбус. Я люблю собаку, а ты — кошку. Ты кроссворд решаешь, а я — ребус. Я бегу прямо, а ты — по кругу. Если ты наступаешь, иду на попятный. Мы такие разные, но друг к другу почему нас тянет? До сих пор непонятно.

Забыл надеть часы и кольца.

Иду — вне времени — в метро.

Позвякивают колокольца.

Старухи продают ситро.

Москва запружена народом.

Торгуется здесь полстраны,

и жадно дышит кислородом

бухое скопище шпаны.

Я жил под игом фараонов,

впитал душой эзопов стиль,

и сеть испытанных законов

сулила только ложь и гниль.

Но вдруг подул жестокий ветер,

очнувшись словно Рип ван Викль,

я понял, что на этом свете

опять маячит fin de ciecle[4].

Возможно, схлынет наважденье

и мой истерзанный народ

достоин будет возрожденья,

получит с маслом бутерброд.

Пока же нищие старухи

и сверхвонючие бомжи

к досужим завереньям глухи,

хранят за пазухой ножи.

Ты говоришь: "Сегодня мира мера

равно и негатив, и позитив,

архитектурный парадокс Эшера,

трагичный черно-белый перелив".

А я скажу, что Брейгель мне дороже,

мне важен живописный колорит,

который жизни полноту итожит

и весело о мрачном говорит.

О, Боже, мне прости витийство!

Молю: спаси и сохрани…

Душе грозит самоубийство

бесцельно прожигаю дни.

Не мыслю, только существую,

в погоне жалкой за куском…

Но как я выбрал жизнь такую,

страстями высшими влеком?

Как незаметно спился, сбился

на стоптанную колею,

и каплей в лужу тихо влился,

забыв назначенность свою?.

Но есть, есть пламя под золою,

рука усталая тверда,

я верю, что отрину злое

и вспыхнет новая звезда.

Что рассуждать о подлинном и мнимом,

я вряд ли с ходу истину найду;

в раю мечи шлифуют серафимы

и серу черти лихо жгут в аду.

Движение предполагает тормоз,

на вызов полагается ответ,

и, как любовники в пресытившихся позах,

переплетаются всевечно тьма и свет.

Остолбенев в божественном наитье,

сквозь время слышу приглушенный плач;

есть правило в общественном развитье:

завоевателю наследует палач.

Рабство начинается с богатства,

с жажды обладания, с того,

чем необходимо восторгаться,

с многого, и все же с одного

жалкого-могучего инстинкта

жертвой быть, а значит, палачом

собственным, с желания гостинца,

с нежеланья думать что почем…

Рабство начинается с рожденья,

с неуменья властно брать себе

все на свете в виде угощенья,

с ласковой покорности судьбе,

с долгого-предолгого взросленья,

с медленного опыта ума,

с радостно-тупого умиленья,

что вся жизнь — история сама.

Рабство не кончается со смертью,

с трупом, заколоченным во гроб,

с глухо-похоронной коловертью,

с насыпью, похожею на горб,

с трогательно-нежной панихидой,

с грубыми притворствами толпы,

с ясной неизбежностью планиды

и сплошной затертостью тропы.

Рабство не кончается с утратой

жизненно-необходимых сил,

слома чувств, искрившихся когда-то,

и потери всех, кого любил;

с самого последнего мгновенья

впада в бесконечно-длинный сон,

с обморока страшного паденья

есть надежда, что и ты спасен.

Что тогда воистину свобода:

плен незнанья или знанья тлен?

Почему все резче год от года

ветер всевозможных перемен?

И не ясный ли пример дарован

в дни былые страждущим Христом,

что воскрес, любя, для казни новой,

стал свободным, умерев рабом?