Я благодарен памяти своей:

она тебя — как карту — сохранила.

Пески загара различу на ней

и жилку на руке — подобье Нила.

Америку открою и Тибет…

Но страсть географа едва ли б бередила,

когда б так просто мог приёти к тебе,

как ты ко мне сегодня приходила.

Удивительное дело,

завелась такая блажь;

и шумела, и горела,

и как нитка не рвалась.

Захотелось, вот ведь чудо,

не кино в субботний день;

захотелось встретить губы

незнакомые совсем.

Чтобы дрогнула улыбка,

как задетая вода,

не пропала, а впиталась

навсегда углами рта.

Чтобы помнилось зимою,

летом, осенью, весной,

что столкнулся ты с самою

вечной женской Красотой.

И устав от дел служебных,

ты б соседу говорил

о лице ее волшебном

без румян и без белил.

И жадные очи, и губы

тугие, и крылья бровей…

И горе — на убыль, на убыль,

и в горле поет соловей!

И в сердце сладчайшая мука,

и дрожь в ослабевших руках,

и легче лебяжьего пуха

летишь в недоступных веках!

Не ты ли была фавориткой,

не ты ль называлась Манон,

и плакал с моею улыбкой

Грие в час твоих похорон?!

О, женщина! Времени арфа

запомнила страсти этюд!

И кисти тяжелого шарфа

сегодня, как колокол, бьют,

когда ты спешишь на свиданье,

которому нету конца…

И вечное длится сиянье

До боли родного лица.

Когда на погонные метры

художник растратит талант,

фальшивы его позументы

и жалок сиятельный кант.

Но если в согласье с натурой

он в малом большое явил,

останется — миниатюрой

в разряде немногих светил.

Труд копиистов не в почете,

пусть он неистов и упрям;

но в рам ракушьей позолоте

нет места блеклым именам,

разжидивших юдоль Далилы,

размноживших глаза святых;

как будто рамой отделили

сон мертвых ото сна живых.

Другое дело — толкователь,

интерпретатор вещих снов;

поэт, ученый иль ваятель:

пусть стар сюжет, да выбор нов!

Иной подход. Иная мета.

Как будто выхвачен из мглы

изгиб старинного сюжета

сквозь современности углы.

Прожектор времени всевидящ,

но что — как новый полимер

ты синтезироваться выйдешь,

перл — в век могучей НТР?

Художник не всегда в разладе

с реальной жизнью и с судьбой;

пускай какой-то штрих нескладен,

но виден в нем порыв живой.

Смеется девочка с утенком;

танцует огненный Махмуд;

и песню весело и звонко

грузины над столом поют.

Нам живопись дороже хлеба;

нам кажется волшебной кисть:

не выцветают краски неба,

с холста не улетает мысль.

Работа, вот твоя нирвана;

твое Блаженство на крови…

Рисуй без устали, Манана,

дерзай, дерзи, люби, твори!

Остр ли скальпель грядущих идей,

хрупок череп столетий — не знаю…

Толковище картин и людей.

Бесконечная пытка глазная.

Сатурналий круговорот.

Андрогина немое моленье.

Черной вечности траурный грот.

Рана-рот в ожидании мщенья.

Пьер Ронсар, Гете, Лотреамон,

чьи стихи — детонатор рисунка;

шум и блеск авангардных знамен;

культуризм изощренный рассудка.

Как бы ни было чувство старо,

удивление гонит на паперть.

Тавромахии злое тавро

обожгло благодарную память.

Нас не зря по углам развели

золотой Аполлон и Венера.

Восковая фигура Дали

восклицательный знак интерьера.

Портреты XVIII века.

Камзолы, ордена и парики.

Глаза застыли. Покраснели веки.

Все больше почему-то старики.

То у фонтана. То у водопада.

На фоне книг или на фоне гор.

Я чувствую, какая-то преграда

мешает нам затеять разговор.

Пусть я не робок, вроде не калека…

Но как свои раздумья ни итожь,

портреты XVIII века

меня вгоняют почему-то в дрожь.

Они мрачны. Как будто нелюдимы.

Они не смотрят — только лицезрят.

Поодаль фавны или серафимы

в какой-то аллегории парят.

Так плохо им жилось или неплохо?

Забыв на время чинный менуэт,

кружилась в вальсе грубая эпоха

и пудра осыпалась на паркет.

И тот размах, то мощное круженье

под небом юбилейных потолков

без выдумки и преувеличенья

запечатлели кисти мастеров.

Обличие простого человека

передавать им было не с руки…

Портреты XVIII века.

Камзолы, ордена и парики.

Подобны исполинскому сервизу;

нарядны, как пасхальное яйцо,

маркиз взирал на пышную маркизу,

графиня с графом вышли на крыльцо.

Но странно вот что, я не думал прежде,

(а может, просто не было нужды):

смысл заключен не в позе, не в одежде,

мне их надежды вовсе не чужды.

У каждого из них была надежда,

что их увидят, вспомнят и поймут;

а если зритель вовсе не невежда,

то он оценит живописца труд.

Пускай он был не Репин, не Дейнека…

И не чурался, видимо, прикрас…

Портреты XVIII века,

всего два века разделяют нас.

Всего два века им до рок-н-ролла,

до heavy-metal и до НЛО,

до одуренья нового помола;

того, что мирозданье так мало.

А нам нужны образчики былого.

Портреты стародавние нужны.

С новехоньких полотен Глазунова

глядят глаза какой-нибудь княжны.

Ах, не княжны! Но разве дело в этом;

есть связь времен, ее порвать нельзя.

Живут слова, написаны поэтом.

Живут, на холст положены, глаза.

Еще одна серьезнейшая веха;

искусства незабвенная строка

портреты XVIII века…

Остались вы на дальние века.