Все-все повторяется, в Лету не канет:

прогулка, походка и девичий локоть…

Ты тоже читаешь любимой на память

весеннего Фета и зимнего Блока.

Ты тоже идешь по вечерней Рязани,

ныряя внезапно тропинкой под горку.

И звезды знакомо мигают глазами,

и тянутся руки к полыни прогорклой.

Летит полушалком рязанское небо,

когда ты подругу закружишь коварно…

Все так же у церкви Бориса и Глеба

растут в беспорядке полынь и татарник.

Все-все повторяется полночью летней;

и ты еще глуп, очарован и молод;

и как угадать, что с зарею рассветной

войдет в твою жизнь повзросления холод…

Что время сотрет в твоей памяти Трубеж

надежней, чем прежде срывали татары;

И то, что любил ты, не только разлюбишь

разрубишь, чтоб ввек не встречаться со старым.

И город, воспитанник князя Олега,

в есенинских святцах открывшийся миру,

вдруг станет далек, словно лик печенега,

разрубленный вкось беспощадной секирой.

Развеются чары пленительной ночи;

Солотча, Ока — что ни час — все далече…

И только еще не погасшие очи

При солнечном свете напомнят о встрече.

И все же, не раз просиявши глазами,

чтоб смыть одинокость, схватившись за локоть,

прочтешь, повторяясь, надеясь на память,

весеннего Фета и зимнего Блока.

Мне сказали: "Твой камень — рубин";

знать, платить мне и выпало кровью

за неистовство темных глубин,

взбудораженных новой любовью.

Потому мне и люба заря,

что я пойман в небесные сети,

когда Землю в наследство даря,

мать меня родила на рассвете.

Потому и жалею закат,

когда солнца желток окровавлен;

ибо к свету я шел наугад

и от лунной опеки избавлен.

И под знаком любви и беды

прожил я свои лучшие годы;

и рябин огневые следы

я воспел, как зарницы свободы.

Может быть, я ничтожен и мал;

может, духом нестоек и хрупок…

Дай мне, Боже, твой солнечный лал,

твой карминово-огненный кубок!

Чтоб исполнился главный завет:

мост меж прошлым и вновь предстоящим;

и в конце испытания свет

я верну вместе с огненной чашей.

Привалило дураку счастье.

Аж не знал он, дурень, что с ним делать.

И давай крошить его на части.

Бестолково. Глупо. Неумело.

Думал он, что счастье безгранично,

что еще не раз оно привалит…

Не Господь, а сам себя отлично

наказал — сейчас живет в развале.

Нажитое все пошло прахом.

День-деньской сидит в развалюхе.

Сам себе стирает рубахи.

Сам себе дает оплеухи.

Непонятное что-то бормочет.

И не ждет ни от кого участья.

Только не озлобились очи.

Может, все же не ушло счастье…

Пора отдать себе отчет,

что время вспять не потечет,

что жизнь предъявит строгий счет

бездельнику и плуту;

прав бесспорно будет тот,

кто нес сквозь годы груз забот,

нес каждую минуту.

Поэзия не терпит посягательств,

И — если есть бессмысленный запрет…

Смешон мне визг фельдфебельских ругательств,

мол, тот и тот-то вовсе не поэт.

Как ни крепка коварная преграда,

разрушится порочностью самой.

"Литературный труд сам по себе награда"

не зря сказал поэт любимый мой.

Судьбы всевидящей бесстрастен приговор:

чувств искрометных мот и ласк случайных вор,

рассыплешься однажды горсткой праха;

и — все во власти хлынувшего страха

потомки не почувствуют укор

в твоем уходе… Им, воспитанным корыстью,

присуще лицемерье с малых лет;

и невозможно трепетною кистью

запечатлеть двоящийся портрет.

Они лишь тень; и словно меткий выстрел

их разрушает правды яркий свет.

Меня покамест спасают ноги;

а то порою хоть криком кричи…

Григорий Павлович, дед мой строгий,

вчера опять меня палкой учил.

Привык ни за что надо мной изгаляться:

и эдак — не эдак, и то — не то…

Попробуй старого не бояться,

когда он мозоль от битья натер.

А, впрочем, вчера я страдал за дело

и совести справедлив укол:

я взял без спросу кусище мела

и аж на семь частей расколол.

А мел — ведь это такое богатство,

даром его никто не дает.

Я этим мелом "Равенство", "Братство"

вывел вчера на створках ворот.

Выходит все поделом. Ан каюсь:

слова надо мной захватили власть;

и я стыжусь, но не зарекаюсь,

что больше мел не смогу украсть.

Таллинн на фоне весенних проталин,

мартовский Таллинн, апрельский и майский;

Таллинн, встающий из древних развалин

фрескою, песней, бойницей и маской.

Таллинн, открытый заезжему взору

не омертвело-безглазой гробницей;

новому веку как латы он впору;

вырос-разросся гигантской грибницей:

башни и парки, дома, магазины

в небо восходят, сверкая рекламой;

улиц разношены мокасины;

времени непререкаем регламент.

Таллинн, пусть каменная камена

или сиреневая сирена

выкликнут имя твое осиянно

в талое время сквозь стынь-расстоянье!

Пусть твоя толстая Маргарита

вынет хлеб-соль, улыбаясь открыто;

пива плеснет иль заморские вина

вместе с гостями пригубит невинно.

Где они, бюргеры или ландскнехты?!

К ратуше выйдешь, посмотришь и — ах, ты!

с книжкою Лахта и с томиком Брехта

юность не бросила песенной вахты.

Бродишь бессонно, шалея от жизни;

зорко парад принимая планетный;

маршальской формой — потертые джинсы,

с медным браслетом и в куртке вельветной.

Юность кейфует за чашкою кофе;

юность не верит грядущей Голгофе;

юность — голкипер, вселенский вратарь…

Хочешь, попробуй — по мячику вдарь!

Вновь пораженье проносится мимо;

Бережно шарик ладони обнимут;

сопротивляется юная дрожь:

в мячик играй да планеты не трожь!

Таллинн, всплывающий в юном рассвете

крошечной точкой на юной планете;

войнами, как кислотою, протравлен

неунывающий каменный Таллинн;

башен и зелени калейдоскоп…

Кончилось время ошибок и проб!

Рост человечества нескончаем;

атом познанья на части дробя,

Землю мы нянчим, как дочку качаем,

взвесив тем самым на совесть себя.

Таллинн, пусть каменная камена

Или сиреневая сирена

В талое время сквозь стынь-расстоянье

Выкликнут имя твое осиянно!