* * * Рукописи не горят. Не подвластно тленью слово. Так недаром говорят. Убеждаюсь в этом снова. И таким порядкам рад. Только вот одно досадно: рукописи не горят; но зачем их жгут нещадно?! 13.05.86 СТЕПАН ПЕТРОВИЧ ШЕВЫРЕВ Степан Петрович Шевырев, редактор, критик, пере- водчик, профессор… Что же до стихов, он был поэт не хуже прочих. А кое в чем и превзошел архивных юношей; но Боже иную роль ему нашел, иные свойства подытожил. Когда поэт уехал в Рим (какая впечатлений масса!), он стал, как истый пилигрим, переводить Торквато Тассо. Он Данта нового открыл, он стих построил, чтобы фраза была не просто — с парой крыл, но — с зоркой точностью алмаза. Он алгебру хотел связать с гармонией; он бросил вызов сам — Пушкину… Хотелось знать, а кто бывает без сюрпризов?! Отдав науке жаркий мозг, он охладил огонь эмоций; таков душевных связей мост — стеклом вдруг может расколоться. Степан Петрович Шевырев стихи писал не столь уж долго, зато не тратил лишних слов и был певцом к Отчизне долго. Он посетил Париж и Рим, был критики московской зодчим; но мы сегодня говорим об этом все же между прочим. Его гражданские стихи затмил еще при жизни Пушкин: тяжеловесны и сухи, смолой пропитанные стружки. Спор с Пушкиным — вот в чем вопрос! Ах, как его б назвать мы рады (простите мыслей перекос) поэтом пушкинской плеяды. Но он пошел другим путем; жил во Флоренции, в Париже; жестоко заболел потом и, как о том прочтете ниже, безжалостен к поэтам быт; журнальная забылась сеча; он умер, всеми позабыт (собрат Булгарина и Греча), а все же он — и наш предтеча. Едва любитель перечтет в тиши его стихотворенья, "И кровь ключом двойным течет / По жилам Божия творенья,/ И мир удвоенный живет / В едином миге два мгновенья". 7.04.86 ПУШКИНСКИЙ ПЕТЕРБУРГ Пушкинский Петербург: Адмиралтейство, соборы; царствует циркуля круг, гулки дворов коридоры. Биржа в высоких лесах, зелен Васильевский остров; не повернуть на часах Стрелки застроенный остов. Где-то вдали Петергоф; и шевелюрою кафра виден над морем голов в небе дымок пироскафа. В Александринский театр Мостиком через Фонтанку мчаться, рискуя наряд выпачкать ярью-медянкой… Пушкинский Петербург: Смольный и хмурая Охта; может, предчувствие вьюг статуи патины мохом вызеленило насквозь и проявило наружу ось — вековечную злость, душу — российскую стужу… зря ль возводил Монферран столп в честь побед неуклонно, выше, чем мыслил Траян, выше Вандомской колонны? Зря ль он исполнил проект, чтоб уже не на бумаге в яви — расправился вверх кубом гигант-Исаакий! Лавра и Зимний дворец, людная площадь Сенная каждый кирпич и торец лег здесь, творца вспоминая. Где вы, Тома де Томон, Росси, Захаров, Кваренги встали в опорах колонн зданий бессонных шеренги… Пушкинский Петербург: холод зимою неистов; как продолжение мук песни и плач декабристов. Вечно на ранней заре встали на памяти паперть эти литые каре; хватит ли слез, чтоб оплакать; хватит ли поздней любви, чтобы продолжить деянья, чтобы в октябрьской нови рухнуло старое зданье… Пушкинский Петербург, ветреный город поэта, радость его и недуг, памятлив каждою метой: здесь Он с друзьями кутил, здесь Он стоял в ожиданье, здесь, остроумен и мил, к музам ходил на свиданье… Выдь на Царицын ли луг, в Летний ли сад загляни-ка, пушкинский Петербург встретит вас всюду столико. Не повернуть на часах Стрелки застроенный остов, Биржа в высоких лесах, Зелен Васильевский остров. Где-то вдали Петергоф, и шевелюрою кафра виден над морем голов в небе дымок пироскафа. 5.04.86 ПЕРСОНАЖ Вот он — я, смешной и пылкий; книгочей и дуролом; то с шипучею бутылкой; то за письменным столом; то живущий, в ус не дуя; то постриженный под ноль; не сказавший слова всуе и разыгрывавший роль; то в сандальях; то в ботинках; то в кирзовых сапогах; разодетый, как картинка; и в последней из рубах… Перед взором, словно фото, годы, месяцы и дни; прерываться неохота: персонаж-то мне сродни. С бесконечным интересом длю воскресное кино; только за парадным лесом есть ли дерево одно, то, которое покажет, чем душа моя жива; ведь она одна и та же, как ни разнятся слова. Жизнь свою перелистаю; то-то воли дам рукам и стихов крылатых стаю разгоню — аж к облакам… 22.03.86 ВЕРХНЕВОЛЖСКАЯ НОЧЬ Черны деревья вкруг турбазы. Сплошные голые стволы. И ветерки свои рассказы плетут уже из-под полы. Все на виду. Полоска света прижата крепкими дверьми. И только старая газета шуршит в посылке из Перми. Погас фонарь над главным входом; лишь аварийный "светлячок" предупреждает: за народом накинут до утра крючок. Напрасно вызывают к Волге девчат бродяги-сквозняки; ночного эха недомолвки им будет слушать не с руки. Напрасно редкие машины стирают шины на шоссе. Одни сосновые вершины готовы с ними пить глясе. Пусть лунной ложкой смешан кофе из снега, сумрака и льда; лишь главные ворота профиль сумеют повернуть сюда. И только на заре, процежен сквозь марлю редкую оград, напиток будет взбит железом ломов, ободьев и лопат. Когда окрестная обслуга начнет свой утренний бедлам, тот кофе разопьет округа с вином рассвета пополам. И распахнув входные двери навстречу вилкам и ножам, опять не вспомнит о потере толпа приезжих горожан. В столовую за сменой смена влетит; и каждый будет рад светло-коричневой подмене (всегда понятней суррогат). Займут людей поездкой долгой, экскурсионною гульбой… И только Волга, только Волга останется сама собой. 25.12.85, турбаза "Верхневолжская" |