Когда над городом свечение
не остывающей зари,
я властно чувствую влечение
судьбы, верчение земли.
Когда подобие кокошника
венчает сизый горизонт,
во мне поет азарт художника,
мольберт вонзившего в газон.
Завороженный силой сущего,
пусть не мессия, не пророк;
он весь в преддверии грядущего,
на перепутье всех дорог.
И как не вспомнить имя гения,
что силой лирики своей
восстал над мрачною геенною
разбушевавшихся страстей.
Моя банальная фантазия
представить даже не могла,
как азиатчины оказия
вдруг закусила удила.
Его щемящие метафоры,
его сердечная тоска
вдруг власть имущим не потрафили,
чтоб затравить наверняка.
И то, что нынче в биографии
займет едва ль один абзац,
сложилось в годы, что ограбили
чинуши, спецы по эрзац…
Эрзац-кино, эрзац-поэзии,
эрзац-культуры, наконец;
ведь кажется всего полезнее
нередко не творец, а спец.
Я вырос в годы безвременщины
и, может, лишь его стихи
меня спасли от обыденщины
и от словесной шелухи.
Я нынче горд, что связан юностью
и с Вишерой, и с Чусовой;
что также с клеветы осунулся
по воле стрелки часовой.
И с той же выправкой торжественной
готов стоять хоть день-деньской
пред самой неказистой женщиной,
мелькнувшей в сваре городской.
Иным стихи лишь развлечение,
приправа, соусу сродни;
а мне — влечение, свечение,
дням оправдание они.
И чем случайней совпадения,
тем непреложней связь судеб;
и я вхожу в его владения,
не ведая, что грех нелеп.
Пусть доброхоты чтут приличия
и упиваются тайком;
а мне мое косноязычие
дороже даже под хмельком
воображения всеобщности
нерукотворного пути;
а наши мелкие оплошности,
как опечатки, опусти.
Жаль, что елея благолепием
жжет юбилея ритуал;
вот-вот еще одно столетие
обрушится на тротуар.
Столетье — тоже род экзамена,
явленье истины на свет;
он должен быть прочитан заново,
вероучитель, мой поэт.
