И опять о поэзии вздохи,

словно мало писали о ней.

В ней приметы великой эпохи

и величье обычных людей

повторяются, не повторяясь;

и живут, и живут без конца;

вечно радуя, прочно врезаясь

в наши души и в наши сердца.

И бессонною ночью, и утром

разбираем ее вензеля…

И на этом, поверьте, на этом

тоже держится наша земля.

А ты все та же, ты все та же

в движеньях, в речи, словом, в том,

что замечает сердце, даже

затронутое холодком

взаимного непониманья;

что видит отчужденный глаз;

и это — как напоминанье

о боли, связывавшей нас.

Такой бы изваял тебя Майоль

бронзовотелой, чуть одутловатой,

уверенно стоящей на земле.

Короткой стрижки бронзовое пламя

не затмевает света крупных глаз,

вприщур смотрящих…

Крепких рук кольцо

полураскрыто, словно для объятья…

Ты — вся — движенье,

гибкий стебель тела

в себе скрывает завязь материнства

такой бы изваял тебя Майоль.

Картонный аквариум полон воды

и рыб в фантастических латах;

и радость ребенка за эти труды

совсем не ничтожная плата.

Махая подковкой — магнитным крючком,

тащи за губищу удачу;

но что же по сердцу елозит смычком

и душу терзает в придачу?!

Наверное, это азарта резьба,

а может, предчувствие фальши:

бумажная долго ль протянет губа,

а дальше, а дальше, а дальше?!

Не ты проиграла, не я обогнал

в наиневозможном улове;

и долго картонкой ребенок играл

и море шумело в обнове.

Как веруют дети в удачу свою!

Но с удочкой сросся и ты бы,

не зная, что завтра сметут чешую

бумажной диковинной рыбы.

И выбросят в мусор смешной водоем,

и больше ни разу не вспомнят,

как глотку целительно жег йодобром,

смыв накипь засиженных комнат.

У логики взрослых законы свои!

Но есть преотличное средство,

добавив к рассудку немного любви,

вернуться доверчиво в детство.

Вглядись же — аквариум полон воды

и рыб в фантастических латах;

и радость ребенка за эти труды

совсем не ничтожная плата.

Мне показалось: ты стучишься в дверь,

Елена, девочка моя, дочурка…

Я тотчас подбежал, рванул замок

и отпер, и тотчас же дверь захлопнул

пустой была площадка, лишь мешок

стоял у двери; и пролеты лестниц

пустынны были, гулки; стук шагов

донесся б моментально, если б ты

сбежала вниз, чтоб спрятаться… Тогда

помчался я к окну, что в двор выходит,

и увидал песочницу пустую;

а на скамейке — выстроены в ряд

лежали позабытые игрушки

(совок, бидончик, ситечко и формы,

чтобы отменно стряпать куличи).

Вгляделся я в листву, за ней качели

раскачивались ветром, одиноко

скрипела ось… Где девочка моя?

Мне жутко стало: увели цыгане,

подружки заманили, точно в сказке,

которую читал тебе недавно,

пытаясь книжной речью усыпить…

Елена, где ты? Девушкою взрослой,

а может, зрелой матерью семейства

ты вспомнишь об отце и точно так же

во двор посмотришь, где пусты качели

и только ось одна надрывно плачет,

не прекращая с ветром разговор…

А может, ты совсем отвыкнешь — что там

старик с его бессмысленной улыбкой,

с привычкой проговариваться в рифму

и суетливой жадностью до книг?!

Ты будешь сильной, ясноглазой, умной,

конечно, доброй; я забыл о главном,

ведь красота ничто без доброты.

И только я проговорил, подумал.

очнулся — ты откуда-то явилась

и тут же деловито побежала,

моя Елена, с лютиком в руке.

Двор ожил: мальчик на велосипеде

пронесся по асфальтовой дорожке,

старухи облепили все скамейки,

внезапно затрезвонил телефон

(звонила мать приятельницы нашей;

я изложил: кто — где, что сам болею,

что дочь резвится во дворе, что Анна

на полчаса ушла за молоком;

конечно, я не стал читать старушке

стихотворенье; говорить нелепо,

что может померещиться больному,

когда он дома вечером один).

Я сел к столу, склонился над журналом,

но подлое мое воображенье

тянулось к растворенному окну.

Я пробовал не вспоминать о стуке,

почудившемся; я старался точку

поставить на цезуре, но насильно

меня к окну влекло… Пиджак набросив,

я выбежал во двор… Сидела Анна,

усталая; мне улыбнулась, словно

все знала, дожидаясь лишь момента

мне с укоризной пальцем погрозить.

Я взял поклажу, дочь схватил в охапку;

нагруженный,

по лестнице

рванулся,

чтобы успеть в конце стихотворенья

исход благополучный описать.

В преддверии морозов,

в предчувствии ветров

давно уже не розов

цвет ягод, а багров.

Смотри: уже немало

посъежилась листва,

как будто закатала

рябина рукава.

Навстречу вьюге чистой

(пусть разорвет в клочки!)

отважно сжала кисти

в тугие кулачки.