Была моя любимая,

как птица, нелюдимая,

твердила: улетим

за тридевять земель-морей,

поможет утренний Борей

дыханьем молодым.

И был крылатым синий плащ,

как солнце, поцелуй палящ,

и очи, как звезда,

пронзали взором ливневым;

и звал я птичьим именем

любимую тогда.

Но жизнь — она капризная,

вспорхнула птица сизая,

ничем не удержать…

Не перышко не дымчато

осталось птичье имечко,

да некому сказать!

Ау, осенняя деревня,

откликнись: помнишь или нет,

как я валил тебе деревья?

Как открывал твой лад и свет?

Нас было десять: две девчонки

и восемь городских парней.

Работа въелась нам в печенки

и вряд ли делала добрей.

Пилой двуручною пилили

неподдающийся сосняк,

порой не зная: сучья или

трещит натруженный костяк.

Мы с этим лесом попотели.

Мы стали там родней родни.

И говорили лишь о деле.

А суесловить — нет. Ни-ни.

Стали ближе и знакомей

тоже брался за узду

взбудораженные кони

на Аничковом мосту.

Гривы по ветру летели,

и казалось: воздух взрыт

мощностью чугуннотелой,

дикой яростью копыт!

Так хватают почву корни,

рыщут — непокорные!

Рвались клодтовские кони

на четыре стороны.

Фантазируя на тему

убегающих коней,

я хотел представить время

обтекающим людей.

Искривленное пространство

показало бы тогда

золотое постоянство

мысли, воли и труда.

Как, взнуздав уздой железной

молодого скакуна,

человек летит над бездной

лет — без отдыха и сна.

И сравню — у монумента

(в этот миг они равны)

напряжение момента

с натяжением струны.

Славен утра первый признак,

пробудивший небосвод!

В нем дыханье новой жизни,

мысли ласточкин полет!

На молекулы рассыпан

зыбкий воздуха алмаз…

Пусть воронкой ненасытной

утро всасывает нас!

Пусть по юному несносен

голосов зудящий рой!

Зря ль вершины тонких сосен

ветер гонит пред собой?!

И лелеет не впустую

с неизбывной старины

клад, разбив на рябь речную

злое золото волны.

Ветер нас с тобою вертит

и подталкивает зря ль,

если рано на рассвете

ярче ширь и глубже даль?!

И не зря теплом даруя

нас, деревья и цветы,

солнца трепетные струи

льются с вечной высоты!

Репродуктор завывает,

исказив слова на треть.

Репродуктор зазывает

старый номер посмотреть.

Мотогонки… Звуки гонга…

Друг за другом по стене

двое носятся; вдогонку

эхо гулкое вдвойне

расчихалось… Был да вышел

страх у пары неземной!

Первый — круче, первый — выше,

а за ним спешит второй.

"Что за смелость?", "Ай да нервы!"

изумляется народ.

"Гляньте, первый…" Сдался первый.

Безнадежно отстает.

Жуток этот промежуток.

Не игра — смертельный труд.

Сразу стало не до шуток.

Приумолк базарный люд.

Загляделись на второго.

Выше, круче руль — второй…

Для чего он, право слово,

так рискует головой?!

Стоит ли для восхищенья

пестрой рыночной толпы

совершать коловращенья

с биркой беличьей судьбы?!

Для чего парадец жалкий

съехать наземь: о-ля-ля?!

Сердцу больно, телу жарко,

и — качается земля.

И плывут крутые стены,

лица в круг сплошной слились…

Ты в конце рабочей смены

все равно не вспомнишь лиц,

для которых мчался, трясся

в жестком гоночьем седле…

Так всю жизнь — по старой трассе…

Перерыв. Парад-алле!

По стене огромной бочки

как у бездны на краю.

Центробежной силы прочность

охраняет жизнь твою.

Ботанический сад.

Одомашненный лес.

Вне железных преград

светлый купол небес.

Льется в каждый прогал

тишина. Синева.

Этот строгий хорал

заглушает слова.

Будит внутренний слух

и сужает зрачок;

пробудившийся дух

повторяет скачок

в царство ДО ЯЗЫКА,

в мир нетронутых чувств…

И плывут облака,

и качается куст;

и ребенок бежит

по траве босиком…

Все слилось, все летит,

все в порыве одном!

Соты с солнцем, дружок,

мы уносим с собой.

Шмель заводит движок.

Стынет мед голубой.