Какие-то слова поймал, прости, Господь,

но протестует ум и недовольна плоть.

Слова — не серебро, но чистые почти,

коль ты их записал. Жаль, слово не в чести.

Сегодня лишь дела нужны; и в этом суть,

что смог ты отыскать, что смог ты зачерпнуть.

Поймал ты судака или галоши гниль…

Живи, живи пока. Смерть еще хуже. Гиль.

Как же быстро проходит время!

Человечья жизнь коротка.

Я мечтал говорить со всеми,

а молчал и валял дурака.

Я хотел заработать денег.

Честно. Чисто… Ограблен не раз.

Ну и кто же мой современник,

соплеменник и высший класс?

Парадокс нынче правит в доме.

Я избит, как простой алкаш.

Мой грабитель стоит на стреме,

низколобый, словно Челкаш.

Ничего не хочу. Не желаю.

Правит мафия. Слава — дым.

Пусть собаки вослед полают.

Мне не скучно с собой самим.

Сам себе и отец, и предок,

сам себе и сын дорогой.

Я еще покучу напоследок.

Водки выпью глоток, другой.

Новогодье передо мною.

И покорна руке строка.

Что я хнычу? Чего я ною?

Впереди века и века.

Сочинители страшных историй,

ваша жизнь несказанно права,

как и тех, кто на грязном заборе

пишет мелом срамные слова.

Если что-то в душе остается,

служит верною пищей уму,

это песня, что хором поется,

да рассказ о Каштанке с Муму.

Мы запомнили все, поголовно,

те сюжеты, что сутью просты,

где слова соразмерно, как бревна,

собираются в связки, в плоты.

Так что хватит брехать про элиту,

про к искусству проложенный галс,

перечтите разок "Аэлиту"

и летите ракетой на Марс.

А как только приляжешь беспечно

и начнешь погружаться во сны,

то космическим холодом Нечто

вдруг уколет в районе спины.

Я проявил недавно бдительность,

прильнул к чужому разговору,

содомизируя действительность,

демонизируя Гоморру.

Случилось это между станцией

"Таганской", ближе к "Пролетарской".

Я с лету был сражен дистанцией

с блондинкой с выправкой гусарской.

Она в меня настолько вдвинулась,

что я повис расчетверенно,

держась одной рукой, как жимолость,

за голый поручень вагона.

Зачем скрывать, всегда блондинками

я был раздвоен и расстроен,

но чтобы так: глазами-льдинками

столкнуться — дело непростое.

Вагон был переполнен жертвами

непредсказуемых перверсий,

немыми криками и жестами

погрязших в виртуальном сексе.

Как Данте, я сражался с вымыслом,

искал Вергилия неловко,

как вдруг меня наружу вынесло

людской струей на остановке.

Прожив три дня без потрясений,

без драки и без грабежа,

я подтверждаю без сомнений,

что жизнь, конечно, хороша.

Приятно попадать в объятья

неукоснительного сна

и веровать, что люди — братья,

что нет зимы, одна весна.

Но это все — сплошные враки;

мелькнет момент и — от винта;

ведь ждут-пождут за буераком

не два бомжа, так два мента.

Отчего, я никак не пойму,

я живу на проспекте Му-Му.

Странноват я, друзья, мумуват.

Вот такой нестоличный формат.

По ночам я жену обниму

и шепчу ей: му-му да му-му.

Весноваться готов, зимовать,

чтобы только одно повторять.

Что явилось ко мне наобум.

Уж такой записной тугодум.

И, наверное, слава уму,

я помру на проспекте Му-Му.

Сердце под вечер желает прохлады.

Горы качают луны ореол.

Греция — это жара и цикады,

это цитаты античной укол.

Веки смыкаются… Пройдены вехи.

Быстро хмелею, гуляка плохой.

Греция — это не только орехи,

хоть мне на них доставалось с лихвой.

Жизнь не жалела и вволю шпыняла,

била, как мячик, навскидку, с носка.

Греция — это не зыбь у причала,

не по смоковнице юной тоска.

В дни испытаний, в минуту провала,

в яме зловонной, почти что на дне,

Греция, ты меня чудом спасала;

даром, что горе топил я в вине.

Все твои сказки и славные мифы,

что рассказал обстоятельно Кун,

вдруг поднимали на крепкие рифы,

что вырастали из теплых лагун.

Приободряя, вселяя отвагу,

сам Аполлон вдруг и вдунет огня,

а Эскулап брызнет капельку блага,

Зевс по головке погладит меня.

Милая сердцу картина покоя,

мне заблуждаться и дальше позволь:

небо лишь в Греции столь голубое,

море лишь в Греции чистое столь.

То-то меня запредельное манит,

снова в мечтах повторяю вояж;

в сказку хочу, пусть завертит, обманет,

и не боюсь оскользнуться в мираж.