Из-за эмоций он не мог говорить. Вместо этого он поцеловал ее, упиваясь сладким вкусом ее губ, наполняя свой рот жаром ее дыхания и наслаждаясь мягким, живым теплом ее тела.

— Я могу ответить на твой первый вопрос, — наконец сумел выдавить он, его горло словно горело огнем. Чад прижался к ее лбу своим. — Ты еще раз сумела обмануть смерть. Что касается второго вопроса. Я не могу дать тебе ответ даже ради собственной жизни.

Над носом у нее появилась морщинка. — Я потеряла сознание, не так ли?

Он кивнул.

Она застонала и спрятала лицо в ладонях. — Я никогда в жизни не падала в обморок. Я презираю женщин, падающих в обморок.

Он безуспешно попытался поднять ее подбородок. Когда она не пошевелилась, он наклонился ближе и сказал ей на ухо. — Мы быстро бежали сквозь туман. А потом они выстрелили в нас. Я полагаю, что они стреляли вслепую, но если бы ты не сумела бежать рядом со мной, то они могли бы в действительности попасть в одного из нас, — его грудь болезненно напряглась.

Ее руки упали. Она дрожала. — Я потеряла свой плащ по дороге?

— Нет. Он тут, — он поднял предмет одежды с пола и закутал ее в него. — Когда ты упала в обморок, я испугался, что в тебя попали. Я принес тебя сюда, не зная, умираешь ли ты или нет. Мне надо было увидеть… чтобы точно знать…

Она извиняюще улыбнулась. — Не то, что бы ты раньше не видел меня в ночной рубашке, — под плащом она сильно дрожала и умоляюще смотрела на него. — Ты не мог бы кое-что для меня сделать?

— Все, что угодно.

Она протянула руки. Плащ распахнулся, показались ее соблазнительные округлости, а темные тени сосков выглядывали под ночной рубашкой. — Забудь на мгновение, что мы в часовне и просто обними меня.

Как бы неправильно и неприлично это не было, как бы неодобрительно не отнеслась бы к этому ее семья, Софи нуждалась в нем. Ей нужно было почувствовать биение сердца Чада у своей груди, чтобы избавиться от леденящей дрожи, которая не отпускала ее.

До того, как он разбудил ее, ей было холодно, так холодно. Она блуждала потерянная и отчаявшаяся найти путь в запутывающем тумане.

Он сел на скамью, притянул ее к себе на колени и обнял ее. Испытывая радость, благодарность, она прижалась к его торсу. Принимая во внимание почти прозрачность ее хлопковой рубашки, она была почти голой; но даже этого контакта с ним ей было недостаточно. Ей нужно было больше его.

Одну за другой она расстегнула пуговицы на его рубашке и прижалась к нему, наслаждаясь твердостью мышц и грубостью его груди по сравнению с ее кожей. Это делало ее бесстыдной? Казалось, что такого понятия не существовало. А также не было ни неодобрения, ни сожаления. Существовала только сильная физическая потребность быть ближе, чувствовать себя связанной с ним, быть его частью, насколько это возможно. Поерзав на его коленях, она обхватила его ногами и практически обернулась вокруг него.

Она не знала, сколько они так сидели в молчании и облегчении, и жаре своих тел. Неопровержимое доказательство его желания пульсировало через брюки, вызывая внутри нее отклик с обещанием чего-то, что еще только случится между ними.

Несомненно, случится, но не здесь. Не в этом месте.

Он мягко спросила, уткнувшись в его плечо. — Как думаешь, они нас найдут?

Он покачал головой, гладя ее по волосам. — Мы в безопасности.

Она кивнула, уже зная ответ. Было что-то ошеломляющее и сверхъестественное в этой часовне, необъяснимое, но заслуживающее доверия. Они оба это знали, даже хотя и не понимали.

— Мы не можем здесь долго находиться, — отметил он. — Подождем, пока не начнет светать, и пойдем в Эджкомб.

— Но я должна вернуться на ферму.

Его грудь словно налилась свинцовой тяжестью. — Ты думаешь, что я верну тебя этим людям? Такому дядюшке?

— Вообще-то в опасности находится именно он. Мужчины, с которыми он встречался сегодня ночью, определенно преступники, и, кажется, он их чем-то рассердил. Ты же слышал, как они планировали избавиться от него.

— Мы не знаем наверняка, что они обсуждали Барнаби.

— А кого еще?

Он крепче обнял ее. — Мне, черт побери, все равно, о ком они говорили, если ты в безопасности.

— Со мной будет все в порядке. Никто не знает, что мы там были ночью. Было слишком темно, чтобы они смогли нас узнать, кроме того, мы очень быстро сбежали оттуда. — Она решительно выпрямилась, но осталась сидеть на его коленях, обнимая его. — Если я не вернусь домой, это лишь вызовет подозрения. Что, если те люди из лачуги узнают об этом? Сколько пройдет времени, пока они сложат «два» плюс «два»?

— Если только они умеют считать.

— Они стреляли в нас. Убийства они не побоялись.

— Вот почему я настаиваю, чтобы ты пошла со мной домой.

— Но разве ты не понимаешь, что, если я смогу проскользнуть назад домой так, что никто не заметит моего отсутствия, я буду в безопасности. И смогу продолжать наблюдение.

— Ты больше не будешь наблюдать, — его голос был несколько резким, полным эмоций. — Оставь это мне.

— Так для тебя это не так опасно, как для меня?

— Это не имеет значения.

В его словах она услышала горечь, намек на отчаяние. Его глаза заблестели, когда он посмотрел в темноту алтаря. Она почувствовала, что он снова отдаляется. Не в состоянии понять «почему», она так крепко схватила его плечи, что поняла, что, вероятно, причинила ему боль. — Это имеет значения для меня, — сказала она с тихой решительностью.

Его янтарный взгляд с грустью ласкал ее. — Нет, Софи. Не позволяй этому иметь для тебя такое значение.

Она почувствовала, как на глаза навернулись слезы, ее горло сжалось. Она отпрянула, позволив холодному воздуху хлынуть в пространство между ними, хотя холодное уныние наполнило ее сердце. — Зачем ты это делаешь? Почему ты тянешься ко мне, а потом отталкиваешь?

— Потому у меня нет права тянуться к тебе, — в его лице боль сочеталась с решительным облегчением.

— Как ты можешь говорить это? Почему… — из ниоткуда на нее нахлынуло тревожащее подозрение, и она перестала задавать вопросы. Софи пыталась отодвинуть его в сторону, пыталась не думать о нем плохо, но коварное сомнение все равно закралось в ней.

Ложь. Полуправда. Неискренность. Он отказался признать, что был в Эджкомбе в тот день, когда она увидела его, смотрящего в окно. Она не могла не думать о том, чем он там занимался, и о том, что он не желал даже, чтобы она об этом знала. Тогда утром, на пристани, казалось, он был охвачен отчаянным, личным горем, хотя не знал ни одной жертвы, выброшенной на берег.

— Что ты прячешь? — она сжала его лицо в ладонях. — Ты что-то… сделал… что заставляет его бояться?

На мгновение его поразительная реакция застала ее врасплох. Потом он взял под контроль свои эмоции и спрятал свои мысли за пустым взглядом. Он обхватил ее запястья и отвел ее руки от своего лица. — Да, я боюсь. Ты пугаешь меня, Софи, своей легкомысленной безрассудностью и упрямым отказом прислушаться к разуму. Из-за тебя нас этой ночью могли убить.

Это голословное утверждение лишило ее дыхания, пронзило до самого сердца. На глаза снова навернулись слезы, делая его образ расплывчатым. Она сморгнула их и поняла, что он только что сделал.

Он не ответил на ее вопрос. Не доверился ей, ни сказал ничего о себе, а снова вернулся к разговору о ней. Ее ошибки. Ее неудачи. Как будто она не открывалась ему. Как будто он не знал о ней намного больше, чем она знала о нем.

Снова неискренность. Снова полуправда.

— Ты лжешь, — она задрала голову так, что их подбородки оказались на одном уровне. — Мне все равно, злит тебя это или нет, я не боюсь это говорить. Что-то засело внутри тебя, и оно тебя разрушает.

— Ты ничего обо мне не знаешь.

Она грустно покачала головой. — О, но я знаю. В ту ночь, когда мы встретились, тут, в этой самой часовне, я увидела, кто и что ты есть. Хороший, порядочный человек. Смелый, принципиальный мужчина. Мужчина, которому я с легкостью могла…