— Все они одинаковы, одного поля ягоды, — зло заговорил Жаров.

— Нет, не бывать по-ихнему, дудки! — разошелся Юров. — Слышали старую шутку о незадачливых корабельщиках? Сказывают, большущий кит похож на остров. Корабельщики пристают к нему и, вбив колья, привязывают к ним корабли. Чудовище терпеливо и не шевелится. А разведут на его хребте огонь — оно тотчас вместе с обманутыми пловцами в пучину. Дельцы из «Ридерс дайджест» мне и напоминают тех корабельщиков. Подпалят еще раз — тоже угодят в пучину.

Время уже к полуночи, и Андрей прилег вздремнуть. Тяжка горная война. Она безжалостно выматывает силы. А с рассветом снова бои на горных кручах. За окном тихо-тихо. Только тишина фронтовой ночи тревожна и настороженна. Она чем-то похожа на туго натянутый барабан или струну: стоит едва прикоснуться — и все звенит, будя ночной покой. Так и сейчас — то голос часового: «Стой, кто идет?», то дальний выстрел, то гулкий разрыв — и все тихо.

За стеной вдруг раздался звенящий тоскливый звук. Будто взял кто аккорд и сразу оборвал. Андрей прислушался. Еще и еще. Аккорды напоминали звуки лютни, но были мягче, певучее и сами собой просились в душу. Опять аккорд, сильный и смелый. Затем недолгая щемящая пауза.

Андреем сразу овладело тревожное чувство. Почему так близка эта музыка? В чем ее властная сила?

Тихая грусть чьей-то души выливалась в печаль струн. Затем нежная мелодия вдруг сменилась бурными и гневно протестующими аккордами.

Что это? Судьба одинокой души, в чем-то изверившейся и теперь пробудившейся, или судьба народа, сменившего смирение на борьбу за счастье?

Андрея всегда волновал многозначный язык музыки. Он любил ее чудесные дисциплинирующие ритмы, умел понимать ее страстные призывы, ценить ее умиротворяющую силу в тяжкие дни испытаний и ее вдохновляющую власть будить энергию.

Едва стих последний, уже грозно торжествующий аккорд, как сразу же послышался шумный всплеск аплодисментов. «Ах да! — только теперь вспомнил Андрей. — Партизанский концерт!» В отряде Янчина есть свой самодеятельный оркестр. Им командует Франтишек Буржик. Его оркестранты не раз выступали в полку, и их музыка пользовалась успехом. Но Андрей слышал их впервые, и, как ни устал сейчас, ему захотелось взглянуть на партизанских музыкантов: ведь завтра их отряд уходит в свое войско. Он встал и прошел в соседнее помещение, сплошь забитое автоматчиками и разведчиками. Бойцы освободили командиру табурет, и Андрей огляделся. На импровизированной сцене размещалась небольшая группа музыкантов. Перед каждым из них стоял легкий складной пюпитр с нотами и тускло мерцали уже догоравшие свечи.

Франтишек Буржик обернулся к слушателям и попросил их погасить свет. «Зачем это?» — удивился было Андрей. Ах вон что! Они хотят исполнить «На разлучение» — знаменитую симфонию Гайдна, и дирижер коротко объяснил историю ее возникновения.

Погас свет, и сразу же полились чарующие звуки. В них постепенно нарастает тревога, слышится просьба, ожидание, снова беспокойство и смирение, нежная мягкая мольба. И вдруг врывается бурный неукротимый вихрь, и льется музыка, полная смятения и скорбного негодования. Затем симфония течет уже тихо и величаво. Еще стремительнее несется поток волнующих чувств.

Вот умолк первый из исполнителей, и погасла его свеча. Мелодия не стала слабее, и свет вроде такой же. Удалился второй музыкант, и смолк еще инструмент, погасла новая свеча. Исчез со сцены третий, за ним четвертый, пятый... Одна за другой гаснут свечи, замирая, стихают мелодии, и все глуше оркестр, все мрачнее на сцене.

У Андрея жутко защемило сердце, стиснуло грудь. Почему повлажнели вдруг глаза? Он взглянул на людей. У всех безмолвно неподвижные лица, и при свете последних свечей видно, как по их щекам скатываются слезы. Поднялись последние музыканты, потухли последние свечи, истаяла мелодия, и кругом щемящая темная тишина. Лишь тускло тлеет свеча дирижера, и, когда он прощается с бойцами, беспомощным жестом указывая на опустевший оркестр, не раздается ни одного голоса, ни одного хлопка.

Покоренные музыкой, люди затихли и замерли. Лишь минуту спустя грянули аплодисменты, и в них как бы слилась радость и боль солдатской души.

Что же это? Уж не дни ли нашей жизни, вычеркиваемые неумолимым временем? Или товарищи по оружию, бессильные против жестоких законов войны и один за другим покидающие ряды? А может, и величие человеческого духа, гимн подвигу, когда и один вершит славу многих?

Что бы ни было, музыка все равно потрясает, собирая силы души на борьбу за все светлое и доброе.

Весь день Забруцкий провел в полку. Лазил по тылам, рылся в документах штаба. Как ни сдерживался Жаров, его задевала такая возня замкомдива.

На ужин Забруцкий заявился еще засветло. Важный, властный. Отношения с ним не ладились по-прежнему. Андрей просто дивился, как Виногоров все еще не раскусил своего заместителя. Как мирится с ним начподив? Впрочем, как его разглядишь? Строг, требователен. Дело вроде знает. Глаз у него острый. Видит, что надо и чего не надо. И сказать умеет. А доложит — не подкопаешься. Правда, сделать не всегда умеет. Зато умеет заставить других. Жать он мастер. И все у него виноваты. Нюх у него острый. Сам он из тех, кто ничем так не оскорбляется, как отсутствием виновных. Нет их, и он разобижен.

Забруцкий молча смаковал вино. Молча чокался. Молча ел и пил. Заговорил лишь к концу ужина, когда заявился контрразведчик Батюк.

Командир полка пригласил капитана к столу. Дружить с ним Андрей не дружил, но офицер ему нравился. Он ценил его за смелость, за умение глядеть в корень, за чистую чекистскую душу.

— Время приносит боль, время и лечит, — нарушил молчание Забруцкий, затевая разговор о смысле дела, которым люди живут на войне. — Вот воюем, наступаем, освобождаем чужие города, горим, можно сказать. А пройдет время — все остынет. Даже из памяти выветрится. И города станут другие, и люди. Ради чего же тогда усилия, кровь, смерть?

Тираду замкомдива Жаров расценил как попытку завязать разговор.

— Тогда что же, не воевать? — не избегая остроты темы, спросил Березин. — Поднять руки — и в кабалу к фашистам?

— Зачем же крайности? — даже поморщился Забруцкий. — Говорю о том, что может быть независимо от нас. От наших желаний. У времени свои законы.

— Не время же правит человеком! — заспорил Березин.

Замкомдив пожал плечами и смолчал. Затем все же добавил:

— Время — сила, и ему не поперечишь.

— Вы что же, фаталист? — обронил Батюк.

— Нет, предопределения не признаю и больше верю самому себе. Но война, как вихрь, подхватила и несет куда хочет. Разве не верно?

— Не верно, — возразил Березин. — Если и вихрь, мы не песчинки. И не без наших усилий он гремит и грохочет. Командуем все же мы. А значит, и направляем весь ход событий. Не иначе.

Категоричное «не иначе» стало немножко назойливым и частым в речи и Березина, и Жарова. Как-то механически они перехватили его у командующего армией.

— Направляем, — усмехнулся Забруцкий. — Чего же тогда столь долго воюем?

— Силу пересилить не просто, и нужно время.

— Что силу, — заупрямился полковник, — сами себя не можем пересилить. Кругом виноваты.

«Вон куда гнет, оказывается, — сразу догадался Жаров. — Любимый конек уже взнуздан».

— Видел ваши тылы, — продолжал Забруцкий. — Перегружены, захламлены. Ни дать ни взять — авгиевы конюшни. Трофеи не сдаете. Вино расходуете бесконтрольно. ЧП скрываете. Рук не хватает, что ли? Или как понять?

— Всему есть причина, и мы не бездействуем, — попытался объяснить Жаров.

— Размагнитились, — перебил его полковник. — Жать нужно, жать! Чтоб боялись. Тогда ты сила.

— Я против страха...

— А я не терплю мягкости, — заспорил Забруцкий. — Раз приказано — делай, как я хочу, не то проглочу, не разжевывая.

Березин усмехнулся иронически:

— Хорошо, не разжевывая. Хоть уцелеть можно.