— Держи их, товарищи! — воскликнул Бануш. — Огонь по предателям!

Солдаты погнались за беглецами, и в лесу завязалась перестрелка. Перебегая от дерева к дереву, Симон не выпускал Кугру из виду. Припав щекою к ложе винтовки, он тщательно прицелился ему в спину. Нет, мало его убить! Как сейчас пригодились Симону снайперские уроки Соколова. Это он обучал его сверхметкому выстрелу, требовал точности, выдержки. Замри, говорил, пусть не дрогнет ни один мускул, не шевельнется сердце. А оно стучит. «Все равно не промахнусь!» Прицелившись в ногу, плавно спустил курок. Беглец захромал. Симон увидел, как к нему бросился Янку Фулей и Кугра вскинул автомат. Но с другой стороны подскочил Петру Савулеску и насел на капитана сзади.

— Все, не уйдет! — часто дыша, встал Симон.

Двое перебежчиков были убиты, троих вместе с Кугрой приволокли из лесу. Оставив их на попечение Симона, Бануш заскочил в будку. Коченеющее тело Щербана лежало в луже крови. С сочувствием и горечью вглядывался Ион в помертвевшее лицо с застывшим на нем выражением отчаянной решимости и твердости, которых ему так не хватало при жизни, вглядывался пристально и долго, как бы пытаясь понять, что тут: конец трагедии или начало подвига? И над трупом убитого офицера как-то сами собой на память пришли слова Березина:

«Лучше славная смерть, чем обесславленная жизнь!»

В боях за Клуж полк Жарова оказался правым соседом Кымпяну. Майор от души радовался боевым успехам румын и в свободный час отправился поздравить их с наградами. Первым, кого он увидел, был Кугра. Помятого, без головного убора и без погон, его вели под конвоем. Кугра сильно припадал на левую ногу. Жаров остановился, вглядываясь в лицо офицера, которого он давно считал вычеркнутым из румынской армии. И вот встреча! Кугра тоже узнал майора и посмотрел на него хмуро, исподлобья. Колени его подогнулись, руки обвисли, во взгляде чувствовалось злое отчаяние, и весь он чем-то напоминал загнанного волка.

— Закономерный конец! — выслушав Бануша, сказал Жаров.

Чиокана майор отыскал на квартире. Комбату только что сделали перевязку. Ставленникам Кугры не удалось убить офицера, и он отделался легким ранением в руку.

— Вы оказались правы, — сказал он Жарову. — Видите, что натворил Кугра.

Радушие Чиокана безгранично. Угощая гостя, он то расспрашивал его о событиях на фронтах, то без конца рассказывал сам. Как же, такие перемены! Сейчас все изучают воинские уставы русских. Вся румынская армия переучивается заново. А вот очистить бы ее от профашистской дряни, и она станет еще сильнее.

— И будьте уверены, очистим, рука не дрогнет! — заявил Чиокан.

Остаток вечера Жаров провел у Кымпяну. Тот мало изменился с того дня, как майор увидел его на Дворцовой площади Бухареста. Только военная форма сделала его подчеркнуто строгим.

Кымпяну давно за сорок, и жизнь его на редкость богата событиями. Только о себе он рассказывает необычайно скупо, зато о боях новорумынских войск, о румынской Компартии он говорит много я увлеченно.

— Да, выбор сделан: теперь мы навечно с вами, — придвинулся он ближе к Жарову, — и на этом пути нам не обойтись без борьбы: врагов уйма. Случай с Кугрою — лишь частный и маленький эпизод. Но и он учит бдительности.

Жаров напомнил о людях, которые еще не сделали выбора. Их пока немало. Щербан и был одним из таких. Он колебался слишком долго, что и погубило его. Надо помочь другим видеть яснее и лучше, быстрее повернуть их души к народу. Дать им почувствовать: лишь на этом пути они обретут честь и силу.

— Именно так: честь и силу, — согласился Станчиу.

Расставаясь, Кымпяну показал Жарову большое полотно, написанное маслом. Это была еще неоконченная картина, скорее эскиз. Она напомнила Андрею встречу с безвестным румынским солдатом и его клятву на Красной площади. С полотна сразу повеяло родным и близким. На мостовой у ленинского Мавзолея Андрей увидел трех румынских солдат без пилоток. На чистом голубом небе вырисовывается зубчатая стена, островерхие башни с рубиновыми звездами. За стеной знакомый купол, над которым полощется красное знамя. Лица солдат дышат вдохновением. Они торжественны и проникновенны. Они просветлены. И под картиной подпись — «Свет мира».

— Это Раду Ферару! — воскликнул Жаров.

— Он и есть. — Кымпяну удивился, откуда майору известно имя художника. — Учиться пошлем: редкий талант.

Максим шел лесом и дивился своим чувствам. Пахло смолой и грибами. Из низин несло чуть кисловатой прелью листьев. Воздух был чист и свеж. А на деревьях — отблески золотой осени. Во всем теле ощущалась изумительная легкость, и он шагал, как по воздуху: земли под ногами не было. Ему хотелось петь, радоваться, любить. Слышать голос любимой, чувствовать ее ласку, хоть на минуту забыть про все на свете.

Но что это за шорох? У Максима захолонуло сердце. Хрустнула сухая ветка — и он приостановился. Шарахнулась крупная птица — и он замер. Шаги. Приглушенный звук человеческой речи. Максим инстинктивно притаился в кустах за деревом. Да, идут! Но что он видит! Она... с капитаном Думбадзе. Вдвоем. Рука за руку, как школьники. Лицо у нее разгоряченно, глаза... нет, он не видел у нее таких глаз. «Да она любит его, любит! — изумился Максим. — Только б не увидели теперь».

А они прямо на него.

— Ты что, Максим? — смутилась Вера.

— Да шел вот, думаю, кто тут, а это вы... — и замолчал, чувствуя, как задрожали губы.

Комбат взглянул на него подозрительно, а Максим, сорвавшись с места, помчался прямо через кусты, не разбирая дороги. Он бежал, не чувствуя теперь ни запахов леса, ни свежести воздуха, не видя ни неба, ни леса. «Тебя, Максим, прямо расцеловать можно», — звучали в ушах слова, сказанные ею совсем недавно. Впрочем, нет, он ничего уже не слышал, ничего не видел и не понимал. У него и сердца внутри не было, а только боль, острая, режущая боль. Чем дальше бежал он, тем тяжелее становились ноги, руки, все непослушное ему тело, а земля под ногами гудела все глуше и тяжелее, словно недовольная тем, что на нее ступали. Быстро проскочил участок леса, пересек неширокое поле и с размаху прыгнул прямо в окоп Ярослава.

— Ты что, Максим? — уставился тот на сержанта.

— Ничего, бежал быстро.

— Чего бежал-то?.. Что случилось?

Якорев ничего не сказал в ответ. Отдышался он не скоро. Наконец чувства несколько улеглись и угомонились. Максим широко раскрытыми глазами поглядел на Якорева и вдруг сразил его неожиданным вопросом:

— Ты любил кого-нибудь?

Тот взглянул на него недоуменно.

— Женщину, девушку любил?

Ярослав отрицательно качнул головою.

— Так и не любил никого?

— Нет еще...

— И сейчас никто не нравится?

Ярослав смутился.

— Да не бойсь, я ж по-дружески.

— Крепко нравится.

— Кто ж, если не секрет?

Бедовой недоверчиво и хитровато взглянул исподлобья.

— Да не бойсь, кто же?..

— Ну Высоцкая.

— Вера?!

Он подтвердил кивком головы, и они оба неловко замолчали. Один — удивленный и смущенный неожиданной откровенностью. Другой — сраженный неожиданным открытием.

Весь день шел жаркий бой за Сату Маре.

К полуночи еще не стихли выстрелы, и приграничный румынский город таил опасность на каждом шагу. Жаров споткнулся и чуть не упал. Проклятая темень! Можно запутаться в лабиринте незнакомых улиц и вовсе не выбраться к центральной площади, где намечен новый командный пункт. Андрей и направлялся туда, шагая рядом с Якоревым. На крышах с треском разрывались мины, а в воздухе искрились трассирующие пули. Разведчики инстинктивно жались к цоколям зданий. Однако разве сравнить это с тем ожесточением, с каким они весь день бились у стен города.

Неподалеку за ними двигалась резервная рота, и Глеб, замыкавший строй, не удивился, заслышав гулкие шаги по асфальту. В сапог ему набилась земля, и он остановился переобуться. Видит, резервная подходит совсем близко, и вздумал поозоровать. Крикнул: «Принять вправо!» Только вдруг послышалось что-то не по-русски. Еще прислушался. Точно, по-немецки переговариваются. Разведчик со всех ног бросился за взводом. «Немцы за нами!» — долетел до Максима шепот по колонне. Какие немцы? Вот те и на! Откуда их вынесла нелегкая? Похоже, с роту будет. А вышли, видать, из боковой улицы.