— Нет, мистер Джон Роу, неправда, абсурд! — повернулся к нему Березин. — Жизнь опровергает это.

— Скорее подтверждает, — по-прежнему упорствовал Уилби, бесцеремонно перебив начавшего что-то говорить англичанина. — Возьмите пулемет, отличный современный пулемет. Поставьте обычную стрелковую мишень с черным яблочком посредине. Ну, выпустите сто, двести, тысячу пуль. Это ли не организованная и целеустремленная масса! Но подойдите к цели. Если вы даже прекрасный стрелок, очень немногие пули окажутся в яблочке. Что поделать: закон рассеивания. Так и с людьми, с массами... Как ни направляй их, очень немногие достигнут цели, попадут в яблочко. Разве не так?

Подавшись вперед, Уилби усмехался, блестя глазами.

— Да это же бред! — наклонившись к Жарову, негромко произнес Максим, как только Григорий перевел тираду американца.

— Какая тут истина, — спокойно возразил Березин, — если вся философия построена на ложных посылках. Нельзя же законы физики механически переносить на законы общественной жизни, а уж если рассуждать, используя ваш образ, зачем же брать столь мелкую цель? Возьмите большую. Тогда и закон рассеивания потеряет значение: ничто и никто не минует цели.

— Таких целей не существует.

— Есть, и много таких целей: дружба народов, их стремление к миру, весь труд на их благо, наконец, коммунизм — вот цель, мимо которой не может пройти человечество, как бы ни было велико временное расхождение путей, по которым оно движется вперед.

— Пропаганда! — отмахнулся Уилби.

— А по-моему, крепко, — вмешался в разговор и лейтенант Мартин Ривер, коренастый блондин с твердым взглядом серых глаз. — Крепко и верно. У русских все построено на разуме, и все — для всех, а у нас — на игре страстей, и все — для немногих. Нет, я поддерживаю ваши мысли, — поднимаясь, обратился он к Березину. — Знаю, их одобрили б и все рабочие механического цеха в Нью-Йорке, где я до войны работал инженером. Ваше здоровье!

Четвертый из незваных гостей — лейтенант Фрэнк Монти. Рыжий долговязый офицер из тех янки, про которых говорят, что у них прежде всего замечаешь зубы. Вначале он был шумен, а потом приутих и заскучал. Улучив момент, подошел к Жарову с Якоревым и молча потянул их к двери. Обернувшись, Максим перехватил недовольный и завистливый взгляд Уилби, которого в чем-то опередили. Фрэнк провел офицеров в свою комнату, то и дело приговаривая по-немецки, видимо, привычное восклицание: «Айн момент!» В комнате, замусоренной окурками, консервными банками и обрывками бечевы и бумаги, — гора чемоданов. Монти снял один из них и, расшаркиваясь, самодовольно открыл крышку.

— Хотите, очень дешево! — предложил он по-немецки, указывая на часы.

Изумившись, Жаров отрицательно покачал головой.

— Айн момент, — и Фрэнк открыл второй чемодан, набитый дамскими подвязками. — Шедевр! — восхищался он своим товаром. — Уилби возьмет с вас в два раза дороже.

— Разве и он торгует? — поинтересовался полковник, делая вид, что это нисколько его не удивляет.

— О да, это наш малый бизнес, — разъяснил Фрэнк, — но мы делаем и большой бизнес: скупаем ценные бумаги. Сейчас вся армия торгует, и конкуренты на каждом шагу. Так как же? — возвратился он к подвязкам. — Шедевр?

Офицеры отказались и от шедевра. Тогда Фрэнк распахнул еще один чемодан — с иголками для швейных машин.

— Лучшие в мире! И не дорого.

Офицеры переглянулись. Он рассмешил их, Фрэнк Монти.

— Знаете, Фрэнк, — сказал Жаров, — война не торговля, наших офицеров не занимает купля-продажа.

— Ну знаете, — изумился Монти, — это фикция. Война — бизнес, кому — большой, кому — малый, а все равно — бизнес, — с досадой захлопнул он крышки чемоданов.

— Мы не сговоримся: нам вот и бизнес ваш кажется обманом, грабежом, если хотите, гнусной наживой на чужой беде.

— Ну и ну, — все больше изумлялся Максим, шагая за Жаровым по коридору гостиницы и не обращая внимания на рыжего янки, который, впрочем, все равно ничего не понимал по-русски. — Вот вошли они сегодня, все высоченные, а мне сразу показалось — нам по пояс только. Поговорили — они еще короче сделались. А вот начали торговать — так совсем в карликов-уродцев превратились, едва до колен достают.

— Погоди, Максим, — подхватил Андрей, — узнаем их как следует, они совсем пигмеями станут. Вот не больше кулака, так, кажется, греки считали.

— Не все такие, — сказал Максим. — Видел я и настоящих американцев. Бравые ребята, и душа у них веселая, с азартом. Те били немцев, а эти... эти же торгаши и шантажисты.

Вернувшись в комнату, обескураженный Фрэнк начал рюмку за рюмкой потягивать виски. Его неудача, которую Уилби почувствовал сразу, видимо, успокоила майора.

— Однако мы освобождали Европу, — продолжал разговор Уилби, — не затем, чтоб устанавливать тут коммунизм. Нет-нет!

— Мы прошли много стран, а нигде не навязывали своих порядков, — возразил ему Березин, — дело самих народов устраивать свою жизнь, как им захочется.

— Ну знаете, дай народу волю, ничего не убережешь.

— Он создает — ему и хозяйничать!

— Ну нет! Ни к чему разжигать страсти.

— Так что же, — встрепенулся шумный Фрэнк Монти, — этак моими акциями в Чехословакии и в Румынии, а вашими, сэр, — повернулся он к Уилби, — в Германии и Венгрии может распоряжаться кто захочет? Я не согласен, нет, не согласен...

— Да не трещите вы, Фрэнк, — рассердился вдруг Уилби на его слишком прямую откровенность. — Много у нас с вами акций? Не в них дело.

— Нет, в них, — не сдавался разошедшийся и менее сообразительный Фрэнк. — Бизнес есть бизнес. Зачем тогда воевать?

— Ишь щеки-то нажевал! — сыронизировала над ним Оля.

Среди англосаксов неловкое молчание.

— Да, мы только берем у народа и ничего не даем ему, — раздумчиво произнес Ривер. — В этом наша слабость. А вы, — поднял он глаза на советских офицеров, — вы даете, и в этом ваша сила.

— Я все же за демократию, — поправился Уилби, — за американскую демократию, лишь бы каждый был волен распоряжаться своим добром.

— За демократию Уолл-стрита, сэр, — наклонился к Уилби Мартин Ривер. — Так это ж насос: им легко перекачивать народные денежки в ваши банки, сэр.

— Нет, за американскую, — рассердился майор, — и мы несем ее всюду: и во Францию, и в Германию, и в Чехию, которые мы освобождаем.

— Если всех их вы освобождали, как Чехию, я не порадуюсь за освобожденных, — срезала Уилби Власта. — К тому же где и когда вы освобождали Чехию? Да-да, где и когда? — переспросила она смутившегося американца.

— Пани Власта должна знать, что американские войска освободили Пльзень, Мост и другие места западной Чехии.

— Но как? Как? — настаивала девушка, с удовольствием чувствуя, как Оля поощрительно сжала ей руку.

Уилби передернул плечами.

— Не хотите, так я расскажу, как, — пригрозила Власта, приближаясь от окна к столу. — Я ведь живу в Пльзне, и мне своими глазами пришлось видеть, как господа американцы «освобождали» западный краешек нашей Чехии.

Мистер Джон Роу и сэр Крис Уилби нервно завертелись в своих креслах. Фрэнк Монти самодовольно улыбнулся и заикал. Лишь Мартин Ривер, нисколько не огорчившись, удовлетворенно откинулся на спинку дивана, закинув ногу за ногу, и, кажется, облегченно вздохнул.

— Ничего не скажу: по заслугам получают, — шепнул он Жарову по-немецки. — Ведь они журналисты-спекулянты, я не из их компании.

— В начале мая чешские повстанцы захватили Пльзень, и когда уж совсем прекратились бои, в город вошли американцы, — не без иронии продолжала Власта. — Ну и началось «освобождение». Сначала город освободили от Национального комитета. Попросту разогнали его, Затем американцы издали приказ и всю власть забрали в свои руки, а населению запретили выходить на улицу. Затем запретили выпуск всех газет, работу почты, телеграфа, радиостанции, приказали всему населению и чехословацким офицерам сдать оружие и в том же приказе потребовали от них обеспечить безопасность нацистским офицерам. Официальным языком сразу же сделали английский, как и немцы в свое время навязывали нам немецкий. Все документы требовали писать только по-английски. А все объявления и приказы печатались сначала по-английски, потом на немецком и только в самом конце — на чешском. А сколько там было пьяных дебошей с кровопролитием! И вы не стыдитесь называть это освобождением? — наступала на гостей Власта.