Ярослав на четвереньках полз по мостовой к танку.

— Быстрее, быстрее! — торопили его из окон.

Грохнул выстрел, и снаряд разорвался в одной из срединных комнат. Пыль и дым проникли всюду.

— Быстрее! — кричали из окон, а в комнатах еще разрыв.

Леону видно, как Бедового кто-то догонял, низко пригнувшись. Кто же это? А, Зубец!.. Приблизившись к танку шагов на тридцать, они оба разом привстали с мостовой и метнули гранаты. Оглушительный взрыв — и стальная махина, дернувшись, застыла в оцепенении.

— За мной! — крикнул Леон — Вперед!

Выскочили на улицу, а на танке свой же боец изо всех сил стучит прикладом в люк.

— Зубец! — узнал Леон. — Ах, леший!

Тот ничего не слышал. Колотил и колотил в закрытый люк и что-то зло кричал. Танк рванулся и понесся на разведчиков. Эх, бить бы сейчас и бить!

— Прыгай, поганец! — свирепел Леон, боясь упустить такую цель.

А Зубец еще неистовей стучит в люк, и, к удивлению разведчиков, танк вдруг стих, люк его приоткрылся и оттуда высунулась голова, плечи, и немец тянет вверх руки.

— Ура, Зубец! Ура! — закричали разведчики, облепив машину.

Ликующий Зубец так и не слез с танка.

— Прыгай, противный! — засмеялся Леон. — Дай хоть обниму тебя.

Зубец с размаху бросился ему на шею.

Город очистили еще до рассвета.

Сквозь темь трое офицеров шли по притихшей улице. Жаров с Березиным молча и сосредоточенно, Леон — разговаривая и размахивая руками.

— Зубцу и Бедовому, — сказал он, — прошу орден: геройски воевали!

— Сам и оформи наградные листы, — ответил Жаров.

— Эх и бой! — радовался Леон, — людям удержу нет, а ведь знают, последние дни воюем...

— У каждого сердце кипит, — бросил Жаров.

— Вот никак не представляю себе, как она кончится, война, — опять заговорил Леон. — Знаю, чувствую: скоро кончится, а где и как?

— По всему видно, последние удары, — согласился Григорий.

— Это точно. А как обидно быть последней жертвой!

— А разве первой приятно? — усмехнулся Жаров.

— Но кто-то должен быть последним!

— Что же, в отставку?

— Ну нет. До конца. Добью последнего гитлеровца, который не подымет рук. Ведь будут последние!

Брезжил слабый рассвет, и медленно таял предутренний сумрак. Из проулка внезапно выбежали трое и, поравнявшись с офицерами, оторопело застыли на месте.

— Немцы! — первым воскликнул Леон, схватывая одного из них за плечи, но тот молниеносно вскинул руку и выстрелил в упор.

Второго выстрела гитлеровец не успел сделать: Жаров рукоятью своего пистолета с маху оглушил его, и тот упал рядом с Самохиным. Двое других метнулись было в сторону, но не сделали и трех шагов, как их срезали из автомата.

Жаров и Березин поспешно склонились над раненым.

— Леон, Леон, куда? — осторожно ощупывал его Андрей.

— Убил, проклятый... — едва слышно вымолвил Самохин и бессильно обмяк.

Положив его на плащ-палатку, понесли в ближайший дом, куда тут же вызвали полкового врача. Леон не произносил ни слова. Его уложили на кровать. Распоров гимнастерку, Жаров взял чистый бинт и прижал к ранке у самого сердца. Весь бинт в крови, и она сочилась, стекая по телу тонкими струйками.

Доктор вбежал, запыхавшись. Окинув раненого взглядом, он одной рукой пощупал пульс, другую положил на лоб, вызвал автомашину и, сделав укол, стал накладывать повязку.

Леон открыл глаза. Как мертвенно бледно его лицо. Как мутны и влажны глаза. Он оглядел всех и никого не узнал. Но вот в глазах мелькнул проблеск сознания, и раненый тихо зашевелил губами. Губы шевелятся, а звука нет. Потом все же собрался с силами:

— Немножко не дожил, чуть-чуть... Лежу вот и будто-слышу московский салют... гремит он в честь нашей победы... Прощайте, друзья... Убил, проклятый. Я живым хотел взять.

Он тронул Якова за руку и так же тихо добавил:

— В тот день... выстрели за меня в воздух, пусть это будет и моим салютом... выстрели...

У Якова дрогнул подбородок.

— Ты и сам еще выстрелишь.

— Нет уж... отходил по земле Леон Самохин... Отходил, товарищи. Чую, отвоевался... Братишка у меня дома, Сашок, славный мальчонка... С сестрой не встречусь... Им тяжело будет... Напишите, просил не убиваться, жить велел хорошо...

Хлопнула дверь, и на пороге показалась Таня. Они только что подъехали с Голевым, и ей сразу сказали о случившемся. Она влетела бледная, убитая горем. Солдаты и офицеры молча расступились. Таня бросилась к кровати, на которой лежал Леон, и, беззвучно рыдая, припала к его плечу.

Потрясенный ее появлением, Леон на миг забыл про все на свете. Таня! Во всем теле появилась необыкновенная легкость. Какое счастье, что она застала его в живых. Еще в живых! Ведь он же умирает, и мысль эта сразу обдала его холодом, вернув к тяжкой действительности. Собрав последние силы, он ласково поерошил ее пышные короткие волосы, осторожно прижал ее голову к своему плечу.

— Хорошая моя! Какая ты красивая!

Но силы его слабели, и Леон умолк. Мысли, желания как бы истаивали. Усилился озноб. Неужели конец? Неужели так чудовищно несправедлива жизнь? Нет же, не может быть! В отчаянии он схватил руку Жарова, которую тот положил ему на лоб, и сжал ее с такой силой, что затекли пальцы.

— Вот как жить хочу!.. Помните, товарищ полковник, расстрелять грозились... тогда ничуть не страшно было, а теперь не хочу умирать, не хочу! — чуть не вскрикнул он, снова сжимая руку. — И не умру!.. Смерти назло не умру! Отступает же она, когда человек так сильно жить хочет. Отступает же, товарищи!..

Но смерть не отступила.

Жестокая, неумолимая смерть победила...

Высокий постамент весь красный с черным крепом.

Как живой, в гробу Леон. Только черты лица чуть обострились. Только спал румянец с его щек. Только закрыты ясные глаза, и ни слова не может он вымолвить...

Жаров с Березиным у изголовья в почетном карауле. По-разному умирает человек. Их много пало в бою, и все герои. Но Леон герой из героев. Отважнее всех бился он ночью в городе. Геройским командиром звали его в полку. С ним свыклись как с общей славой. И мимо бесконечной чередой идут солдаты и офицеры, за ними жители освобожденного города. Идут дети, оставляя венки и цветы, идут юноши и девушки с влажными глазами, идут зрелые люди, склоняя головы перед героями. Вот молоденькая чешка с венком на голове из живых цветов снимает его и оставляет на груди офицера. На ресницах у нее слезы. Сколько их, трогательно взволнованных лиц!..

Виногоров прислал дивизионный оркестр. Звуки реквиема плывут над улицей. Черным зевом зияют могилы за оградой у городской церкви. И на черной земле красные гробы.

— Прощайте, товарищи, друзья! — скорбно говорит Березин. — Вы честно прошли свой путь боевой. И на алтарь победы вы отдали все, что могли, — свою прекрасную жизнь. Вечная слава вам! Вечная наша любовь! Вечная память!

Храни их, древняя славянская земля! Они несли тебе мир. Помните их, граждане отныне свободного города! Они хотели вам счастья! Помните и берегите их бесценные могилы!..

А вечером из окна штаба Березин увидел вдруг море огней. Они засверкали вдали, у братской могилы. «Что такое?» — заспешил он на таинственные огни.

Оказывается, свечи. Обыкновенные церковные свечи. Тысячи жителей далекого безвестного городка пришли сюда почтить память погибших. Каждый из них принес зажженную свечу и как дань уважения павшим в бою оставил ее на могиле.

А утром пришло письмо. Никто еще не вскрывал его, не читал, но все, взволнованные, молча смотрели на конверт с детским почерком.

— Чье это? — послышался негромкий шепот Голева.

— Леону... Сашок прислал, — еще тише ответил Зубец.

«...Братка, родной мой! Ну где ты теперь, где? Может, в Берлине уже, али еще где? Намекни хоть словечком, и я буду ставить красные флажки на карту. Я и так ставлю их на все города, которые вы освободили. Не успеваю даже флажки готовить. А то буду ставить другие, только для тебя, братка, хороший мой. А мы собираем деньги на другой танк. На один уж насобирали и отправили его к вам, «Пионером» назвали. А второй хотим назвать «Победой». Только успеем ли? Вон как вы воюете, за вами не угонишься.