Хромой Мотора достал для них подводу, в Ольшанке подводу нужно было сдать своему человеку, дальше проводником оставался Тимош.

Почти до самого села доехали благополучно. Небо на востоке начинало уже светлеть, когда в перелеске, за версту от околицы, догнали их подводы, запряженные сытыми конями.

— Эй, проезжие, кто будете? — окликнули с первой подводы. Мужик в галифе и высоких военного вида, наверно, офицерских сапогах спрыгнул с подводы, пошел рядом с лошадью, поправляя и без того ладную упряжку.

Тимош поспешил отозваться:

— Свои. С Моторивки.

— Теперь все свои. А в Моторивке что-то не встречались.

— И верно, — небрежно кинул, Тимош, — тебя тоже давно там не видали.

Эти простые слова крепко почему-то ужалили встречного, он передернулся, вскочил на подводу, хлестнул прутом коня:

— Ишь, повырастали указывать, — крикнул он, не глядя на Тимоша.

Подвода вырвалась вперед, за ней поспешили другие, лошади трусили рысцой, вытягивая вперед головы, следуя за колесом, словно привязанные.

Тусклый предутренний свет не позволял разглядеть лица людей, но человек в кожушке на последней подводе показался Тимошу знакомым. Он сидел бочком, всматриваясь в темень, потом вдруг — то ли от толчка, то ли вздремнув, — клюнул носом и зарылся в сено. Только вогнутая, обтянутая старой овчиной спина торчала горбом.

— Смотри, — насторожился Коваль.

В этот миг подвода поравнялась с возком, с грохотом ударилась колесом, подпрыгнула, съехала в сторону и застряла на обочине.

Коваль соскочил с возка.

— Чего тебе? — нетерпеливо окликнули Коваля с подводы.

Два рослых парня в суконных солдатских гимнастерках кинулись ему навстречу.

— Чего-чего, — передразнил Коваль, — давай подводу оттаскивай. Чуть колесо не разбили.

— Так бы и говорил.

Парни взялись по углам за подводу, поднатужились вместе с человеком, прикорнувшим в сене, передвинули на колею. Коваль суетился и шнырял вокруг подводы, помогая не столько руками, сколько советами и криком, и Тимош видел, как Антон, проведя большим пальцем по смазанной оси у самой чеки, изловчился и перекрестил дегтем спину дремавшего на подводе человека.

— Эй, пошли! — и пароконка пустилась догонять вожака.

— Ты зачем перекрестил его? — шепотом спросил Тимош приятеля.

— А что ж, он голову прячет? Нехай хоть спина будет меченая.

— Чудак, — усмехнулся Тимош.

— Чудак, да не дурак, — отшутился Антон.

Неожиданная встреча на шляху смутила Павла, он отпустил Тимоша с возком, не доезжая села, велел явиться в назначенное место, а сам с товарищами двинулся пешком, в обход села. Добрались только к рассвету, план был нарушен, пришлось отложить всё на следующую ночь. Тимош нервничал и тревожился более всех, ожидая всяческих осложнений, но всё обошлось благополучно — в общей бестолочи и неразберихе, царивших в округе, их собственные неудачи и неполадки оказались каплей в море.

Тимоша даже раздосадовала удачливость и кажущаяся легкость дела — ни стычки, ни выстрела. Всё было заранее подготовлено, шло гладко, а его с Ковалем только и обязали стоять на линии и сторожить, пока загрузят вагон.

Когда погрузку закончили, Павел снял их с постов:

— Теперь ваша дорога такая: отправитесь с вагоном. Мы следом за вами с другими вагонами. На Сортировочной начнут выстукивать молоточком буксы по три удара на каждой, — откликнитесь, чтобы знали в каком вагоне. Если по дороге кто сунется в вагон — отбивайтесь.

На том и расстались. Коваль с Тимошем забрались в вагон, прицепленный к составу последним, дверь за ними закрыли и запломбировали. На вагоне была надпись мелом:

Послышались свистки отправления, откликнулся паровоз, состав, набирая скорость, покатил с горки.

Коваль растянулся на ящике, полагая, что после напряженной ночи не грех и вздремнуть, Тимош остался на страже, присел в ногах товарища и только было собрался разговориться насчет дворовой бригады и великих жизненных путей — состав грохнул буферами, заскрежетал тормозами, ящики запрыгали, Коваль слетел на пол.

— Крушение! — вскочил Тимош.

— Нет, обыкновенно тормозит, — с невозмутимостью заправского «поездника», хорошо знакомого с условиями местной дороги, возразил Коваль.

— Давай ящики поправлять, а то завалятся, — поднялся он с пола.

Тормоза продолжали скрежетать, вагон ходил ходуном, содрогался и подпрыгивал.

На линии послышались голоса:

— Который?

— Надо думать — в последнем.

— Который?

— В последнем, говорят.

Голоса возникали где-то впереди, набегали и проносились мимо. Наконец, состав остановился, паровоз протяжно загудел, ответил тревожный переливчатый свисток, паровоз продолжал давать гудки — длинные и короткие, словно с кем-то переговариваясь.

Снова послышались окрики; тяжело переступая, шурша осыпающимся ракушечником, приближалось множество ног. Лязгали затворы, раздавалась отрывистая команда:

— Справа цепью. По одному вдоль состава! Ложкин, Ложкин, черт тебя подери. Давай сюда, Ложкин!

Тимош нащупал рукоятку нагана:

— Заградительный!

— Обыкновенно — проверка, — тоном обстрелянного «поездника» отозвался Коваль.

— Эй, там на площадке есть кто? — донеслось с линии.

С площадки никто не откликнулся. Паровоз ответил продолжительным гудком, рванулся вперед, вагоны, набегая один на другой, ринулись за ним.

— Эй, там на площадке, есть кто? — донеслось с линии.

Никто не отзывался с площадки последнего вагона.

— Ложкин, давай на площадку последнего, — надрывался всё тот же нетерпеливый злобный голос.

Состав, набрав было ход, заскрежетал, забуксовал и, вслед за тем, преодолевая невидимые препятствия, вновь двинулся вперед.

— Ложкин, куда крутишь, подлец. Обратно крути! Тяжелые шаги раздавались уже совсем близко, рядом с вагоном.

— Трохимчук, бери людей, беги к машинисту. Дай ему прикладом…

— Да разве теперь его нагонишь, вашбродь, товарищ прапорщик.

— Исполняй команду, приказываю. Срывайте пломбу с последнего, откатывайте дверь.

Спотыкаясь о шпалы, сбрасывая на ходу задвижку с вагонных дверей, сбивая ее прикладами, солдаты бежали за хвостом набиравшего скорость состава. Далеко впереди кто-то задыхаясь от бега, кричал:

— Эй, на паровозе-е-е…

Гудок паровоза заглушил крик.

— Давай я, давай я сам… — клокотал злобный голос за дверью вагона, торопил, подгонял солдат. Дверца дрогнула и медленно поползла на полозьях. Поддерживаемый солдатами офицер, уцепившись одной рукой за дверцу, а другой выставляя вперед наган, пытался взобраться в вагон.

Тимош выхватил из кармана револьвер и, не целясь, нажал на гашетку. Она легко подалась, но выстрела не последовало. Офицер выпрямился во весь рост и торчал в дверях черным крестом.

— Кто есть, отзывайся!

Он, точно слепец палкой, принялся щупать наганом темноту. Потом крикнул бежавшим за вагоном солдатам:

— Давай за мной, давай все сюда! — и приказывал невидимому Ложкину.

Приглядевшись к темноте, офицер шагнул в глубь вагона. Должно быть он различил уже Тимоша, потому что наган перестал блуждать по сторонам и прицельно уставился Руденко в грудь.

Коваль, вобрав голову в плечи, прижимаясь к ящикам, следил за каждым движением офицера. Вдруг он бросился вперед, маленький, упругий, жилистый. Прыжок был неожиданный, короткий, головой в живот. Офицер взметнул руками., повалился назад, хватая воздух, полетел под насыпь. Щупленькая, узкоплечая фигура Коваля вырисовывалась в просвете открытой двери.

Поезд шел уже на полной скорости.

Тимош оттащил товарища от дверей:

— Я думал, ты за ним из вагона вылетишь.

— Да нет, я за дверку держался.

Тимош проверял наган;

— Отказал, проклятый!

— Не отказал, а наган солдатский! — раздался вдруг за его плечом грубоватый, показавшийся знакомым, голос. — Наган не офицерский, не самовзвод. Курок большим пальцем оттягивать надо.