Всюду он слышал одно, произносимое всеми слово: «свобода».

Но всё же его не покидало сознание незавершенности, великого начала, предстоящего пути. Им овладело уже великое нетерпение, постоянная жажда завтрашнего нового дня.

Вдруг в толпе, в людском водовороте, под знаменами революции, он увидел красные банты — самые большие из тех, что попадались навстречу: Растяжной и Кувалдин двигались праздничной улицей. И вот, когда очутились они уже рядом, и Растяжной, а за ним Кувалдин полезли лобызаться, Тимош заметил на красном банте Кувалдина, собранном розеточкой, следы смытых букв: «X. В.» — так некогда писалось на ленточках пасхальных писанок — «Христос Воскресе».

И снова площади, снова знамена заводов…

…Только ночью, когда утомленные радостью люди составляли знамена в цехах или, не заходя на завела, приносили красные знамена домой и всей семьей собирались вокруг них, предаваясь воспоминаниям и мечтам, и забывались, наконец, под их сенью счастливым сном, он нашел Тараса Игнатовича.

— Идем, сынок, — торопил батько, — первое легальное собрание!

И вскоре впервые вошел Тимош в здание университета, в аудиторию медицинского факультета, отведенную для легального общегородского собрания большевиков. В первых рядах сидели Прасковья Даниловна и Кудь. Горело электричество. Прасковья Даниловна деловито оглядывалась вокруг, сетуя, что маленькая аудитория не вмещает всех пришедших.

Старик весь подался вперед, смотрел на людей, слушал, как они открыто говорят, как громко звучат на весь зал слова: «партия, большевики, революция», упивался открытым звучанием заветных слов.

И он сам то и дело вскакивал и кричал:

— Правильно! Долой буржуазию!

Василий Савельевич заупрямился, в первые ряды не пошел, забрался куда-то «на Камчатку», но и его голос явственно слышался:

— Верно! Правильно!

И когда Ткач, поднявшись на кафедру, потребовал ускорить организацию боевых дружин, Лунь подхватил:

— Правильно, товарищи! — и Тимош видел, как после собрания Василий Савельевич суетился, переходил от одной группы рабочих к другой, узнавая, расспрашивая, столкнувшись с Тимошем, принялся тормошить и представлять парня товарищам:

— Это он — Тимошка, который… — так и не досказал, не объяснил, что это за Тимошка, кинулся на кафедру, где шла запись в боевые дружины.

— Вот как начинаешь жить, — подошел к Тимошу Тарас Игнатович, — мы в закутках собирались, таясь, до каждой собаки прислушиваясь. А ты сразу, Тимошка, с легального начинаешь.

Прасковья Даниловна взяла мужа под руку:

— Дома наговоритесь!

«Дома», — это простое исконно русское слово показалось Тимошу неожиданно новым. Они могли теперь прийти к себе домой, не опасаясь полиции, надзора, жить без плотно завешанных окон, вечного ожидания налета, разгрома, ночного стука, зловещего бряцания шпор.

— Теперь, наверно, на паровозный пойдешь, Тимошка? — шутливо спросил Ткач.

Тимош посмотрел, на Тараса Игнатовича, в темноте тот не различил взгляда младшенького, но угадал, что неожиданной шуткой всколыхнул давние заветные думы парня:

— Нет, Тарас Игнатович, — проговорил, наконец, Тимош. Он вдруг почувствовал, что теперь не может уйти со своего завода, не мог уйти от людей, с которыми сжился, порвать с тем, что становилось его судьбой…

— На паровозном и своих хватает. А у нас что? Один казанский, другой рязанский. Один из лесу, другой из степи. Я сегодня на площади Кувалдина встретил — бантище красный во — на всю грудь, а на красном банте «Христос Воскрес» осталось.

Придя па следующий день в цех, Тимош еще у ворот услышал необычный гул голосов, люди не работали, митинговали, жили великими событиями минувшего дня, праздником; они сознавали уже себя хозяевами, но не брались еще по-хозяйски за дело — по-прежнему оставались на заводе старые господа.

Нет, он не покинет своего места у станка, не покинет своих людей. Праздник был вчера, праздник длится день, а впереди целые годы напряженной работы! И снова чувство незавершенности завладело им.

Встретив Антона Коваля, Тимош встряхнул руку товарища, пробуя силу.

— Эх ты, коваль!

Но теперь привычное дружеское обращение оказалось непредвиденно жестоким.

— Та я ж с парового молота, — попытался по-старинке отшутиться Антон, закашлялся, схватился за грудь. — Заковали коваля, сволочи!

Тимош хотел было поддержать друга, но Коваль отстранил протянутую руку:

— Ничего.

И потом, что бы ни случилось, как бы трудно ни пришлось, он только голову покрепче вбирал в плечи:

— Ничего.

Щупленький, маленький, похожий больше на воробышка, чем на коваля, он оказался самым завзятым дружинником. Светлые детские глаза ожесточились, пухлый детский рот вытянулся злобной ниточкой, губы запеклись.

Шаг за шагом, упорно приучал он себя к суровой жизни; преодолевая болезнь, стремился всюду быть первым. Только и слышно было:

— Дозвольте мне, товарищ командир!

— Доверьте мне, товарищ главный!

Бывало соберется в цехе заводская молодежь, Антон, в центре, споры-разговоры, то да се и вдруг. Коваль пытливо глянет на Тимоша:

— Помнишь тюремную «ласку»?

— Мне что — ты вот хлебнул.

Светлые глаза прячутся под ресницами:

— Ничего!

Подойдет к Тимошу, допытывается:

— Ну, как там на паровозном? — словно тот за паровозный ответчик и тут же предложит, да и не предложит, потребует. — Пошли па паровозный. Нам с ним надо, крепко связь держать.

Придут на паровозный, а паровозники спрашивают:

— Ну, как там в Петрограде? Говорят, ваши люди из Петрограда вернулись? Что на Путиловском?

Так и жили, завод к заводу — до самого Питера: то с паровозного люди придут, то с путиловского приедут. Так и день начинался:

— Что в Петрограде? Что в Советах?

Появилось новое чувство, революционный непокой охватывал всех, становился сущностью бытия.

Всё сдвинулось с места, жизнь выплеснула на улицы. Люди отвыкали от домашнего очага — жить только своим углом, домашним уютом казалось позорным. Всё решалось на заводах, на площадях, улицах, воинских платформах. Мальчишки, забросив учебники, мчались по городу, размахивая газетами, выкрикивая лозунги революции. Поезда отправлялись не по расписанию, а по приказу революции.

Закрывались пекарни, пустовали хлебные полки.

Открывались клубы, множество клубов: «Знание», «Просвещение», «Прогресс».

Не было света, не хватало стульев и скамей, но уже читались лекции об истории развития общества, об античной культуре и Карле Марксе. Приезжали на извозчике футуристы в женских кофтах и флотских клешах, кричали стихами и требовали, чтобы всё шло дыбом.

Гимназисты на уроках митинговали, требовали отменить букву «ять» и твердый знак.

Студенты образовали самооборону, ходили по городу с берданками. Узнав о происках студентов, уркаганы созвали свой чрезвычайный слет с докладом о создавшемся положении.

Тимош почти не видел своих, с отцом встречался только на заводе, мелькнет вдруг знакомое лицо:

— Здоров!

Да и жили все больше на заводе, домой забегали борща хлебнуть, глянуть все ли на месте.

Тарас Игнатович всегда был в семейных разговорах жестковат, а тут и вовсе на военный лад перестроился, да и крутом в обиходе вырабатывалась уже отрывистая, торопливая речь: «пошли, давай, довольно, кончено».

Прасковья Даниловна слушала-слушала, возроптала: «Командиры нашлись!».

Понемногу освоилась, завела и в хате новый порядок:

— Вот тебе борщ. Вот — каша. Кончено!

Ложки на стол и прочь из хаты. День прошел по новому порядку, другой. Покрутил Тарас Игнатович седой ус, поразмыслил и заявил, что семью, конечно, разрушать не следует. Тогда всё постепенно уладилось: хоть тот же пустой борщ из свеклы или сушеных овощей из кооперации да с приветливым словом — уже на душе приятнее. Не уговариваясь, Тарас Игнатович и Тимош встретились в заводской дружине; внесли их в списки, выдали красные повязки — другого оружия на шабалдасовском пока не было. Потом уж раздобыли старые винтовки с заржавленными затворами, командир торжественно вручил старику берданку, а Тимошу сказал: — До следующей раздачи.