— А есть такие пигалицы. Собой птички-невелички, а всему причина.
— Это вы называете — прямо! — запавшие в память слова Ткача «старое не поминаем» не давали покоя Тимошу!
— А чего ж, не прямо, куда прямее: бывает, что гости шумнее хозяев. Шуму у них много, галасу. А где шум, там настоящего дела чертма.
— Ну и человек же вы, Тарас Игнатович!
— А какой человек? За рабочее дело болею, такой человек. А ты что думал!
— Хотите, я вам прямо скажу, что думаю?
— А чего ж… Отец твой мастер был прямо говорить.
— Не обидитесь?
— Кто ж на прямую правду обижается?
— Не успели из подполья выйти, уже драчку между собой завели!
— Ишь ты! Пришло, значит, время яйцам курицу учить.
— Не учить, Тарас Игнатович, а смотреть обидно. Вот вы говорите, душой болеете. А мне что ж не больно? Я что, деревянный? Думаете, не вижу? Думаете, Тимошка всё еще в младшеньких ходит? Политический бесштанько? А я всё вижу.
— Видишь, — усмехнулся Тарас Игнатович. — А ты слышал, как народ на заводах выступает? Все за одно. От самого первого дня революции. Ничего у них нет ни мудреного, ни крученого, ни верченого. Каждый свое знает. Ни вправо, ни влево не свернут. А зачем же наши барышни некоторые вертят и мутят, да еще и вокруг них шум, зачем рабочему человеку голову туманят? Вот что спрашивается? А Павка, если на то пошло, тоже у них хорош, вместо того, чтобы всыпать кому следует, он там дискуссии разводит. Панькается.
«Старое не поминаем, — думал Тимош, — так вот почему Павел так насторожился против Левчука».
Агнеса проворней Павла, самоуверенней, острее — не боится Левчука, бравирует, играет словами.
Не потому ли, что надеется на поддержку Ивана? Птичка невеличка — храбрая птичка на крепком плече Ивана!
— Но ведь партия не клуб…
А может быть, и Агнеса боится старого, потому так и рвется на Никольскую, в новое свое общежитие, чтобы порвать со старым?
— Тимошка! — в третий раз окликнул Ткач.
— Шо, батько?
— Вот тебе и шо. Не слышишь, что ли — хорошие вести, хлопец. Оружие для нашего завода надо доставить. Требуются ребятки аккуратные и решительные, — и Ткач сообщил, что Павлу поручается достать оружие для заводских дружин, и что Тимоша и Коваля решено зачислить в отряд Павла.
Когда с делом было улажено, Тимош неожиданно обратился к Ткачу:
— Тарас Игнатович, что я хотел спросить… — Тимош украдкой глянул на старика, словно стараясь предугадать, стоит ли затевать беседу.
— Ну, чего еще…
— Иван скоро вернется? — издалека повел Тимош, но старик сразу насторожился:
— А тебе что, соскучился?
— И соскучился, да и так… Люди нужны. Вы ж сами говорили. Ну я и спросил про Ивана… К слову пришлось.
Старик в упор уставился на младшенького:
— Это ты что — для себя интересуешься или как? Может, кто спрашивал?
— Никто не спрашивал, — поспешил заверить Тимош, — брат он мне или кто по-вашему?
— Ну, добре, добре, Тимошка, — смягчился старик, — а то я думал, может, кто другой. Ну, да чего говорить! В общем, Тимошка, ждем. Скоро ждем. Дела там у них в Петрограде горячие…
Продолжать беседу в намеченном направлении было опасно, затаив имя Агнесы до более благоприятных времен, Тимош поблагодарил старика за совет и в тот же вечер поспешил его выполнить.
«Дорогой наш брат Иван!
Пишет тебе твой младший брат Тимошка. У нас, слава богу, всё благополучно, поскидывали царскую сволочь, теперь думаем, кого дальше скидывать».
Так начал свое письмо Тимош. Поставил первую точку и задумался — не много писем написал он за всю свою жизнь, хоть и осталось за плечами добрых восемнадцать лет, а по метрике и все двадцать. Столько хотелось сказать, столько накопилось всего, а перед ним была четвертушка бумаги, крохотный квадратный листок. Великое множество мыслей роилось в голове, нужных, хороших мыслей, великих планов и мечтаний, и всё это на бумаге превращалось в корявые слова, и он писал, как тетка Палажка на деревне:
«…а еще тебе хочу сказать, что рабочие у нас тут все за одно, только нелегкое это дело. Раньше, когда думал о пятом годе или про Парижскую коммуну, то я считал, что мы по эту сторону, а контрреволюция по ту сторону баррикад. А теперь вижу, что и рядом с тобой всяких гадов хватает. Я про всё хотел написать, по теперь уже когда приедешь…
…Дорогой Иван, что я главное хотел тебе написать: на Ивановке всё благополучно. Агнеса очень тяжело болела…»
Тимош снова задумался, перебрав в уме все известные ему болезни, не остановился ни на одной и продолжал:
«…так тяжело болела, что мы даже не знаем. Очень скучала за тобой и всё спрашивала. Но теперь ничего; вернулся Спиридон Спиридонович Левчук и они вместе с Агнесой ходят на все митинги и собрания в Совет. Сейчас они с Агнесой устраивают общежитие для молодежи и скоро в него переедут. Так что, пожалуйста, скорее приезжай или хоть напиши…».
19
Когда Ткач сообщил, что партийный комитет решил добиться вооружения рабочих отрядов, Тимош подумал, что речь идет о поездке на Тульский оружейный завод. Однако на этот раз речь шла о складах в ближайшем военном городке. Всё было уже улажено, оставалось только забрать ящики и привезти на завод — такой оборот дела охладил пыл Тимоша:
— Опять в дворовую бригаду, старший, куда пошлют.
Антон Коваль оборвал товарища:
— Если так думаешь, сиди дома.
Но Тимош упрямо продолжал:
— А разве тебе, Антон, не хочется вырваться из дворовой бригады? Неужели не хочется, чтобы скорее настоящая, большая жизнь. — Ему вдруг показалось, что он повторяет чьи-то чужие слова, но Тимош не мог уже остановиться: — Революция, Антон, революция! А мы ходим с бантами, митингуем в цехе. Что-то еще держит нас. Кандалы сбили, а кандальи привычки остались. Разве не обидно, Антон?
— Не пойму, про что говоришь, — тонкие губы Коваля сжались еще плотнее, запавшие глаза уставились на друга с таким укором, что Тимошу стало не по себе.
— Я надеялся, в Тулу направят. Наконец-то, до настоящего дела дорвемся! А выходит — с одного двора на другой перетаскивать.
Подошел Кудь.
— Здорово, хлопцы-молодцы! Дорогу в комитет знаете?
— Знаем.
— Ну, если знаете, загляните через часок.
В назначенное время друзья направились в комитет. На крыльцо ступить не успели — Савва Кудь, брат Семена Кузьмича, с шумом вылетел им навстречу.
Семен Кузьмич, грозный, с потемневшим от гнева лицом, следом за ним появился на пороге.
— Трус! Баптист! Христосик! — кричал он. — Кладоискатель лопанский!
Старик заметил Тимоша, смутился, как малый ребенок, голубые глаза наполнились слезами — больно было смотреть на него. Антон опустил голову. Тимош поспешил обратиться к старику:
— Мы к вам, Семен Кузьмич!
— Вижу, ко мне… — отвернулся Семен Кузьмич, постоял немного, не глядя на ребят, потом сразу переломил себя: — Ну, давай за мной…
Движения его стали угловатыми, говорит отрывисто, резко.
В помещении комитета остановился у объявления.
— Грамотные? — указал на объявление о приеме в партию и отошел в сторону.
Тимош принялся читать вслух. Перечитал еще раз, потом еще про себя, посмотрел на Коваля, придвинулся к нему поближе, словно стараясь подбодрить. Стояли рядом, не сводя глаз с маленького листка на стене.
— Ну вот, хлопцы-молодцы, которые грамотные, передай неграмотным, — проговорил Кудь, всё еще занятый своими мыслями. Незнакомый Тимошу человек, сидевший за столом, поднялся навстречу Семену Кузьмину; ребята слышали, как Семен Кузьмич сказал о Савве:
— Приходил уговаривать, чтобы поддерживал Временное правительство!
Незнакомец за столом, выслушав Семена Кузьмина, негромко спросил, поглядывая на Антона и Тимошку:
— Что за ребята? С шабалдасовского?
— Они самые, — ответил Кудь, — Руденко из снарядного и Коваль из кузнечного.
