С воинской платформы гулко, как из пустой бочки, доносились окрики ефрейторов.

Откуда-то пахнуло йодоформом — санитарные двуколки наспех, неладно прикрытые брезентом, протрусили одна за другой…

Пронеслись милосердные сестрички, взметнув крылышками белоснежных косынок. Затянутый тугим ремнем горец из кавказской дивизии, сдвинув папаху на горбатый нос, стиснув рукоятку кинжала, стоял на высоком крыльце штаба, поглядывая вокруг настороженным оком.

Миновав узкий проход между рядами железнодорожных строений, Тимош снова очутился в глухих кварталах. Только одинокие шаги спешивших на смену линейных да неумолчный гул загруженной воинскими эшелонами дороги нарушали тишину.

Шел двенадцатый час ночи. Выпала необычная для первых весенних дней теплынь, девушки мечтали у открытых окон.

Впереди замигали фонари Большого бульвара, снова смех и говор, шарканье множества ног, въедливая песня:

На углу полицейский участок; патрули, комендантский надзор, полицейские чины — вся власть собралась под фонарями, опасаясь высунуть нос за пределы тусклых световых кружков…

Внезапно-беспокойное чередование теней и отблесков, голубоватый свет, пробиваясь сквозь брусья частокола, падает на землю; Тимош поднимает голову — ограда барского дома, окруженного толпой приземистых мещанских клетушек.

Зачем он пришел сюда? Нужно было идти соседней улицей через Большой мост, так гораздо ближе…

…Барский дом в глубине двора давно спит, но флигель, подступив к самой ограде, выглядывает из-за частокола подслеповатыми огнями. На трепетных занавесках неясные тени. Тимош узнает эти окна; угадывает очертания рук, плеч, девичьи плечи, которые увидел впервые тогда на реке; угадывает ее всю…

Вдруг с шумом распахивается окно. Стон, стук падающих стульев, глухие тупые удары, вскрик; Тимош бросается к флигелю — знакомая калитка, сразу вспомнился листок: «Продается коляска». Двор, вымощенный гулкими плитами, палисадник, забытый на веревке сарафан…

Тимош не знал, как очутился в комнате, наполненной множеством шумных, ненужных вещей, — корзиночки, этажерочки, статуэточки. Под ногами заходили какие-то коврики, подстилки, дорожки, всё сбилось в кучу. Он видел перед собой только плоскую, четырехугольную спину, перекрещенную подтяжками.

…Увесистый, высокий, холодный подсвечник. Кто-то поднял его высоко вверх, пламя заколебалось, но не погасло, только на миг свернулось узеньким красноватым язычком; всё потонуло в черных тенях, однако Тимош продолжал угадывать, чувствовать близость четырехугольной спины.

…Он очнулся не от боли, хотя руки болели, израненные жестяными пряжками подтяжек, болели пальцы, сбитые и окровавленные, но это была безразличная, неощутимая боль. Так же безразлично смотрел он на грохнувшееся на пол тело, на вытянувшиеся судорожно ноги в высоких начищенных сапогах. Заставил прийти в себя крик женщины — это не был уже глухой стон, она не жаловалась собственным стенам, а вопила неожиданно резко, как деревенская баба.

— Вон! Спасите! Убирайтесь вон, я позову людей! — она готова была вцепиться в Тимоша.

Подсвечник стоял на краю стола — кто-то расчетливо поставил его так, чтобы не мешал и вместе с тем был все время под рукой. И Тимош уже сознавал, что это он сам поставил подсвечник. Мужчина в подтяжках зашевелился, повел осоловевшими глазами, попытался подняться; не сводя с Тимоша глаз, нащупал ящик стола, исподтишка шарил в ящике. Тимош, не оглядываясь, уверенным движением, как будто заранее знал, что так поступит, схватил подсвечник и снова ощутил холодный тяжелый металл. Но бабий вскрик отрезвил его, рука невольно опустилась — пламя обожгло тело, Тимош безотчетно швырнул подсвечник на пол, отдернул обожженную руку, прижал к груди, ощутил под рубахой пачку листовок.

Кто-то чиркнул спичкой — Тимош увидел совсем близко лицо любимой, оно страшно изменилось, осунулось, утратило нетронутую девичью красу. Женщина отшатнулась, закрылась руками, но Тимош видел кровоподтеки на любимом лице.

Проплыли перед глазами зачарованные берега, березки-сестрички в трепетных задорных кудряшках, расплылись, исчезли навсегда…

Мужчина в подтяжках тяжело заворочался на полу, щелкнул взведенный курок.

— Вон! — крикнула она, оттолкнула Тимоша и, прикрывая его собой, распахнула дверь. Раздался выстрел, женщина вскрикнула, опаленная огнем, но продолжала стоять в дверях, широко раскинув руки. Потом она вытолкнула парня в сени, на крыльцо. Один за другим раздались еще два выстрела. Сбитая ветка тополя упала на дорожку.

Глухой обычно переулок наполнился криками, свистками лаем псов. Свистки послышались справа и слева. По звонкому дощатому тротуару загромыхал тяжелыми сапогами комендантский надзор.

Тимош метнулся в сторону, бросился к дому судебного следователя, чтобы воспользоваться соседним проходным двором, но калитка оказалась наглухо закрытой. Тимош вскочил на крыльцо, прижался к парадной двери, — дверь распахнулась и маленькая, похожая на женскую, рука втащила его на лестницу.

— Тише. Осторожно — ступеньки. Так, еще, здесь лестница.

На верхней площадке незнакомец остановился.

— Не беспокойтесь, вы в совершенно безопасном месте — это квартира судебного следователя по особо важным делам.

Голос показался Тимошу знакомым, но на лестнице было темно и при слабом отблеске, проникавшем из полуоткрытой двери квартиры, он не мог ничего разглядеть кроме казенных пуговиц казенной тужурки.

— Понимаете, я ничего такого не сделал, — поспешил он заверить неожиданного спасителя.

— Друг мой, вы разбудили полицию, — строго перебил его незнакомец, — а это уже такое, что даже представить себе страшно.

— Мишенька! — узнал глуховатый голос студента Михайлова Тимош.

— Тише. Тс-с-с — они!

По улице тяжело протопали полицейские сапоги.

— Пожалуйста, ничего не объясняйте. Мы все видели с балкона. Вы шли на экспру?

— Нет, честное слово, нет.

— Тем хуже. Во всяком случае Фенечке вы расскажите именно так. Только так! Она безумно любит чрезвычайные происшествия! Милости прошу, — Михайлов широким жестом пригласил неожиданного гостя в горницу, — искренне рад вас видеть. Правда, господин судебный следователь в отлучке, но это даже к лучшему. Он постоянно опасается сквозняков, а у нас сейчас всё нараспашку. Удивительная весна, не правда ли? — Михайлов открыл дверь в гостиную. Мягкий свет висячей лампы под голубым абажуром освещал комнату: мебель в чехлах, пианино в чехле, мраморных женщин без чехлов, картины в узеньких белых рамках, картины в массивных бронзированных рамах и ветвистые оленьи рога.

— Что такое — вы ранены? — воскликнул Мишенька, всматриваясь в побледневшее лицо Тимоша, — говорите прямо, я медик. Фенечка! — крикнул он в соседнюю комнату, — скорее: бинт, йод и вату. Водки я сам налью. Молодому человеку дурно.

Михайлов принес стул — буковый венский.

— Садитесь, не делайте лишних движений. Откиньтесь на спинку. Вот так.

Налил полстакана водки.

— Прошу одним духом. Вот так. Фенечка, мы ждем!

— Сейчас, Мишель. Только накину капот.

Вскоре Фенечка появилась, на ходу поправляя прическу.

— Дорогой мой, — ласково обратилась она к студенту, — возьми, пожалуйста, сам всё, что тебе надо, ты же знаешь, где хранятся лекарства. Терпеть не могу аптечного запаха. Здравствуйте, — не меняя тона, бросила она Тимошу. Тот хотел было вскочить со стула, но Фенечка легким движением руки остановила его.

— Нет, нет, пожалуйста сидите. Не смейте шевелиться. Молчите. Я всё знаю. Мы всё видели. Вы были у Заправских? Так ему и надо, подлецу. Я бы на вашем месте заперла все двери и стреляла в него из пистолета. Пусть бы только посмел.

Михайлов наспех перевязал рану.

— Ну, вот. Часок так посидишь, пока кровь успокоится. А тогда снимем повязку, чтобы на улице никому не бросалась в глаза.