Самоварщики-тики, Самогощики-щики…

Достав на ходу из ящика молоток, принялся выстукивать и осматривать забор. Обнаружив, наконец, подходящую слабинку, опустил ящик на землю, стал перебирать инструмент, разглядывая и любуясь каждым:

Самоваршики-щики,

Самогонщики-щики,

Политурщики-щики.

Перебрав весь инструмент, остановился на широком до блеска отточенном долоте, сбросил пиджак, засучил рукава рубахи и, вооружась долотом и молотком, принялся за дело. Крякая, щурясь, чмыхая тупым носом, колотил молотком, то и дело отводя долото, отворачивая щепу.

Так, громыхая на весь завод, долбил он дыру — один посреди пустыря, маленький тупоносый угрюмый человечек:

Политурщики-щики,

Самогонщики-щики.

Долбил и долбил, пока не прорубил в заборе небольшое прямоугольное оконце.

— Отето усе, — буркнул он, складывая инструмент.

Тимошу, глянувшему мимоходом на тупоносого человека, и в голову не могло прийти, что расправа с забастовщиками была уготовлена.

Наутро ворота проходной крепко захлопнули, пропускали по одному через низенькую калитку — не согнешься, не пройдешь — отбирали по списку, составленному начальством.

Прочим — расчет, под мобилизацию.

Деньги выплачивали с улицы, не пропуская на завод, — кассир выдавал их в дыру, прорубленную тупоносым человечком в заборе.

Тимоша Руденко приказано было пропустить, — года его под мобилизацию не подходили, заводу нужен был проворный, смышленый, исполнительный рабочий. Но Тимош не пожелал сдаваться на милость хозяев. Он считал, что совершает подвиг, отказываясь выйти на работу.

Вечером кто-то деликатно постучался в хату Ткачей:

— Руденко тут проживает?

— Руденко? — переспросила Прасковья Даниловна, стараясь уяснить, кого спрашивают.

— Ага — Руденко. С шабалдасовского.

— Тимошку? — воскликнула она и неожиданно для себя разволновалась, — тут он, Тимошка. Не знаю, что у них там на заводе. С утра дома сидит…

— Да ничего, мамаша, не беспокойтесь, с Тимошкой всё хорошо. Работать будет, зарабатывать будет. С ним всё хорошо.

— Где ж хорошо, когда дома сидит.

— А вы позовите его, Тимошку.

— Да заходи в хату. Что ж тут столбы подпирать.

Но гость наотрез отказался — спешит больно, да и с Тимошкой надо по важным делам один на один поговорить.

— Скажите, Сашко Незавибатько пришел.

Говорили товарищи недолго, Сашко, и впрямь очень спешил, хлопот предстояло много, по заводу и по дому, да и родичей требовалось проведать, о сестренках похлопотать.

— Гонят меня в окопы, Тимош. Нас человек пятьдесят погонят. Прощаться пришел.

Тимош смотрел на друга и слова промолвить не мог.

— Ну, ну, ничего, — успокаивал Тимоша Сашко, будто это не его, а товарища гнали в окопы, — а ты на работу выходи. Слышишь?

— Не пойду я.

— Ишь ты, — не пойду, А жрать что будешь?

— Не пойду, сказал!

— На шею папеньке с маменькой сядешь?

Тимош упрямо отмалчивался.

— Я потому и прибежал, что мне про тебя рассказали, — не отступал Сашко, — ну, думаю, накрутит Тимошка. Завтра же выходи на работу.

— Сказал, не пойду.

— Меня товарищи к тебе прислали…

— Врешь.

— Зачем мне врать, спрашивается? — Сашко понизил голос, — Кудь прислал. Передай Тимошке, говорит, чтобы непременно выходил. Так и прикажи. Нам, говорит, надежные люди на заводе нужны, пусть дурака не валяет.

— Так и приказал, — выходить? — недоверчиво переспросил Тимош.

— Так и приказал, — чтобы завтра же выходил на работу. Ну, прощай, брат. Мне еще на деревню надо, насчет сестренок похлопотать. Чтобы им картошку, пшеницу привозили.

Он всё повторял «прощай» и не уходил, и Тимош лишь теперь увидел, как трудно было Сашку, понял, что разлука неизбежна, что он теряет друга.

— Сашко!

— Ладно, брат, — пробормотал Незавибатько, отведя заблестевшие цыганские глаза.

В цехе старый Кудь спросил Тимоша:

— Прошел крещение Руси, голубок?

— Прошел, дядя Кудь.

— Дядя Кудь, дядя Кудь. Всё еще у тебя дяди да тети кругом. Отец у тебя настоящим человеком был.

— А я думал, забыли про отца.

— Забыли! Это про тебя еще помнить нечего. «Я думал!» — передразнил Кудь. — Ты лучше думай, чтобы каждый про тебя спрашивал: «А где наш Тимошка?! Да как нам без нашего Тимошки?» Вот это — да.

— Я слыхал, дядя Кудь, что вы требовали меня на завод.

— Поневоле потребуешь, когда из вас всех, молодых, только ты да Коваль Антошка, это, который молотобоец с парового молота, всего и остались. Гляди, новых нагонять будут.

— И мы были новыми.

— Ач, сказал! — удивился Кудь, — вот это другое дело. А то «дядя», да «тетя», — он отвел парня в сторону. — Ну, сидай, вместе поснидаемо. Сидай. От тебе сало. От хлеб. А то все бегаешь с хлопцами, крутишь с дивчатами, а до стариков уважения нет. Сидай.

Кудь расстелил на упаковочном ящике, в который складывали деталь «247», платочек, положил хлебину, луковицу:

— Вместе оборонщикам тюкали, вместе и в цеху дальше жить, — не торопясь отрезал тоненький ломтик и так же не торопясь передал нож Тимошу.

— Что я тебя хотел спросить: Ер-Ес-Де-Ер-Пе — что это за буквы такие? Знаешь?

— Знаю.

— Говори.

— Чего повторять то, что все теперь знают. Новых пригонят — новым будем рассказывать.

— Ответил, — покачал головой старик, — ну, добре, тогда еще ответь мне такое. Вот к нам один оратедь приходил. «Мы, — говорит, — социал-демократы. Я, — говорит, — от имени социал-демократов». А сам призывает к войне до победного конца. Это как понять?

— Так он же меньшевик. Оборонец.

— И это знаешь. Ну, а скажи мне такое, — насмешливые чертики запрыгали в карих глазах, — вот мы с тобой людей против оборонщиков подняли, против военно-промышленных и всяких прочих хозяйчиков. А как ты думаешь, сколько нашего брата, партийных, на шабалдасовском?

Неожиданный, непривычный вопрос поставил Тимоша в тупик. Старик продолжал разглядывать пария.

— Что на это скажешь? — он поднял руку, отставил один палец, другой, — раз, два и обчелся. Кругом по всему заводу. Так и считай.

Тимош смущенно посмотрел на старика.

— Так и считай, говорю. Не ошибешься. Ну, теперь что скажешь? Молчишь! Значит, не всё еще знаешь, значит, главного еще не знаешь, голубок мой!

Посидели, потолковали еще малость, пока не окликнул гудок.

На другой день Семен Кузьмич встретил Тимоша на заводском дворе:

— Оробел, небось?

— Чего мне робеть, дядя Кудь? У себя, на своем заводе.

— На слова мастак. Ну-ну, держись. Я прошлый раз маленько обсчитался. Нас не три, а тысячу три. Весь завод. Мы только впереди, остальные все за нами, — старик проводил до цеха молодого рабочего.

— А ты как полагаешь: почему все за нами идут, почему три человека, допустим, или пять могут весь завод поднять? Вот господа оборонцы приходили, или другие прочие — и языки у них лучше подвешены, и слов разных в кармане больше, и газет у них сколько хочешь, и капитал для них — всё, что хочешь. А рабочие и слушать не хотят. А за нами идут. Так что же у нас, глотки медовые, слово заветное знаем или что?

Тимош ждал, что еще скажет старик, а в голове — хоть и уверял Кудя, что не оробел, — всё время одно вертелось: «Три человека или, допустим, пять…».

— Да потому, что мы все заодно. Хоть ты скажешь от всех, а хоть я, Иван, или Петро — всё равно наше общее слово. Что у любого рабочего на душе, то и говорим. В том и сила. Теперь и считай, сколько нас — один или тысячи.

Они не могли оставаться больше вместе, разошлись, но всё сказанное стариком запомнилось крепко, поразило своей простотой, так же, как то новое, что увидел Тимош на заводе в дни стачки. Он не мог уже отказаться от этого нового видения окружающего, новой меры и понимания людей. Мир углубился, расширился, не мог уже уместиться в хате под соломенной крышей, в нем нельзя было жить по старинке, рабочий люд сознавал свою великую силу. Сознавал ее и Тимош, но это не мешало ему видеть рабочего человека таким, как есть. Народ, от плоти и крови которого он произошел, думами и верой которого жил, был многообразен и необъятен — миллионы людей и каждый со своим сердцем, судьбой и мыслями. И вот всех этих людей, с их героизмом и слабостями, самоотверженностью и пороками, трудолюбием, мастерством и разгильдяйством, отвагой и слабодушием, — обыкновенных, повседневно окружающих его людей, вовсе не похожих на чистеньких иконописных божьих угодничков, нужно было объединить, вдохновить на подвиг и победу. Дух захватывало!