Из клиники профессора Нечаева — в Швейцарию, на дорогой машине, на самолете международной авиакомпании «Боинг»… Как во сне, да еще и перспектива пластической операции за чей-то счет!.. Это ж с ума сойти можно!.. Одним словом, посадил он меня в самолет, и я полетела. В Цюрихе меня встретили двое, посадили в машину, отвезли на вокзал. Я стыдилась очень всего этого комфорта, ну никак он с моим фэйсом не сочетался, комплексовала очень. Заграница-то для меня уже не в диковинку — и во Франции, и в этой Швейцарии случалось бывать на боях. Правда, я ничего не видела, как правило, менеджеры экономили — после боев сразу обратно. Девки куда-то ходили, шмотки покупали, а я нет. В общем, на вокзале в Цюрихе сажают они меня в поезд и сопровождают в горную местность, в Граубюнден. Там, в Альпах (ах, как там прекрасно, Решетников! какой воздух! я шла по маленькой деревушке, по булыжной мостовой, и плакала, и слезы замерзали у меня на щеках!..), меня привели в косметолотческую частную клинику доктора Лиотара. Сказали по пути, что он лучший в Европе, я теперь и сама это знаю, посмотри на меня!.. Ты веришь, нет? — он из потомков художника Лиотара, который нарисовал мою любимую картину «Шоколадница», я видела ее в Дрезденской картинной галерее. Я никогда не была в музее, а туда пошла однажды. Я дралась тогда за клуб «Висмут». Тысячи раз видела всяких красивых баб на фотографиях, но никогда мне ни на кого не хотелось так быть похожей, как на эту шоколадницу. Не знаю почему… И вдруг… Ты представляешь?.. Сам Лиотар, потомок художника!.. Добрый старикан. Клиника в Альпах, культура — что тебе сказать!.. Ты никогда не был в Альпах, Решетников? Значит, ты не знаешь, где живет Дед Мороз. Я заговорила с Лиотаром по-немецки, он очень удивился и обрадовался. Я тогда не знала, что это тот самый Лиотар, иначе сказала бы ему, что хочу быть похожей на шоколадницу. Он очень долго меня осматривал, у меня брали все анализы, замеряли пульс и давление, фотографировали. Меня никогда так много не фотографировали и не делали рентгенов. Лиотар все смотрел на снимки, смотрел на меня — при дневном свете, при электрическом. Делали маску с моей рожи, и не один раз. Собирались другие врачи, и я чувствовала, что меня как будто пытаются сочинить. Будто я еще не родилась, а просто какая-то глина или гипс, или мрамор, и вот они все о чем-то говорят в моем присутствии, и я знаю, что они говорят обо мне, хотя говорили-то они по-итальянски с примесью латыни и я не очень понимала текст, но в общем чувствовала, что они обсуждают, какой я буду. Палата у меня была отдельная, Решетников. Где там этому номеру, в котором мы с тобой прячемся!.. Отдельная палата, сестра Нора, санитарка фрау Кристина, вид на заснеженные горы из окна. Я хотела, чтобы меня придумали, сочинили, сделали похожей на шоколадницу, и чтобы потом я непременно уснула вечным сном. Это все и было похоже на сон. А потом начались операции. Я не буду об этом, ладно?.. О том, как мне спиливали подбородок, потом — нос, как что-то удаляли, а что-то наращивали, вводили силикон в надбровные дуги, в губы. Не бойся, Решетников. Я не робот, я не из чужой плоти. Все то, что ты видишь перед собой, живое. Оно уже мое. И зубы тоже — даром что фарфоровые и на штифтах. Зато красивые зубы, правда?.. Они перетягивали мне всю кожу, они убирали шрамы лазером, вывели татуировку на плече (ее я по дурости сделала, еще в Германии)… За полгода со мной проделали столько манипуляций, что и сказать трудно. После каждой операции я замечала в себе перемены. Появилась вера. Самая настоящая вера — в жизнь, в людей, в природу, в то, что все будет хорошо. Это непередаваемо. Я начала меняться внешне и вместе с тем начинала чувствовать себя женщиной — впервые за двадцать три года. Я начала по-новому смотреть на мужчин. А почему бы и нет?.. Почему?.. Двадцать три года — это не шестьдесят три, хотя я верю, что и в шестьдесят три человек может преобразиться. Знаешь, однажды, когда у меня изменился нос, я немножко загорела в солярии, и лицо мое стало матовым, без шрамов, а кожа омолодилась, я пошла бродить по красивому, как будто из сказки, городку Вальс-Плац-Шплюгену на самой почти границе с Италией, и зашла в костел. Я некрещеная, может, это плохо, может, и беды мои все отсюда, не знаю. И там я стала молиться. Я посмотрела, как это делают другие, и тоже стала молиться, на ходу сочиняя… нет, не сочиняя, такого не сочинишь, как то, о чем я просила. А просила я у Мадонны, чтобы она послала счастья моим матери и отцу, если они живы, а если нет, то чтобы им хорошо было на небесах. Еще я просила прощения за всех избитых подруг и желала побед и Домне Василисе, и Варваре Бомбовозу, и всем-всем… кого оставляла в первой своей жизни. В тысяча девятьсот девяносто шестом году я родилась во второй раз. Не знаю, что будет со мной через час, через два, но против этого факта не попрешь. Я поздний ребенок, Решетников. Счастье переполняло меня, двадцатитрехлетнюю женщину, родившуюся в результате семи операций за шесть месяцев. Они говорили по-итальянски с примесью латыни… Я еще не знала, что все более и более становлюсь похожей на вполне конкретное лицо и что все их проблемы были связаны не с тем, чтобы сделать меня красивой или хотя бы менее некрасивой, а с тем, чтобы выполнить конкретное, оплаченное поручение клиента. Конечно, у них были фотографии Илоны Ямковецкой и в фас, и в профиль, всевозможных форматов, черно-белые и цветные — какие угодно! Мне об этом не говорили. Не знаю, что наплел Майвин Лиотару и сколько заплатил, как объяснил, почему нужна именно такая женщина. Наверно, Лиотару было все равно. Я смело ложилась под его лазерный нож, смело позволяла делать с собой все, что угодно, и они делали. Теперь я думаю, может, это была криминальная какая-то клиника, а?.. Но если бы я даже знала, я дала бы на это стопроцентное согласие — не глядя, не думая о последствиях. Я все мечтала, как приду на поединки в какой-нибудь клуб, где будут драться наши девки, и поставлю на Василису или Варьку, и выиграю все деньги, а потом приглашу их всех в самый дорогой ресторан и угощу… а они даже не будут знать, что это я, Рожа, Манька, Муська, Маруся Кулакова… Вместе с моим лицом изменилась и я сама, во мне проснулось то, что было заложено природой.

За день до выписки я часа два разглядывала себя в зеркало в ванной и решила, что с такой внешностью можно жить, выходить замуж, рожать детей. Единственное, чего нельзя, так это выходить на ринг и позволять бить по этому лицу — лицу, а не роже, Решетников, заметь! — кулаками. Этого бы я уже не позволила никому и никогда. Мы прощались с Норой и фрау Кристиной со слезами. Вообще там из меня вылилось очень много слез — все те, что я не выплакала, когда была кулачной бойчихой. За мной приехал сам Майвин. Он был так любезен и обходителен, что я подумала, не собирается ли он сделать мне предложение. А из Вальс-Плац-Шплюгена мы поехали в Брюссель, представляешь? Были там два дня. Потом — в Германию, через Магдебург. И на каждой границе возникали недоразумения в связи с моей новой внешностью. В моем старом паспорте была фотография, на которую я боялась смотреть. Майвин располагал какими-то документами о проведенной операции, может быть, моими фотоснимками на разных этапах, справками из клиники и из посольства. Он все улаживал сам. А потом, как бы невзначай, сказал, что может мне сделать паспорт и водительские права на другую фамилию. Я не согласилась: почему? Моя фамилия — это моя. Мы вернулись в Москву. Он со мной простился, я благодарила его. Дай мне еще одну сигарету, пожалуйста… Спасибо… Что было потом, ты, наверно, сам догадываешься. Я вернулась домой, но ведь это был не мой дом, это была съемная квартира на Ростокинском проспекте, которую мне арендовал Любарский. Меня уже давно вышвырнули оттуда. В гараже выросла задолженность, там действительно стояла красная «восьмерка» в экспортном исполнении, с молдингом по борту и меховыми чехлами на сиденьях, я ее видела, но мне не позволили выехать из гаража… Знаешь, что я увидела на ветровом стекле?.. Маленькие такие кожаные сувенирные боксерские перчаточки. Намек на то, что я должна вернуться на ринг. И тогда я поняла, что повязана с Майвиным и что те большие тысячи, а может, миллионы, которые он заплатил за меня в клиниках Нечаева и Лиотара, нужно будет отработать. Поняла через месяц, когда узнала, что Любарский разыскивает меня. Ведь до конца контракта оставалось еще полтора года, а договор не допускал расторжения без взаимного согласия. И я позвонила Майвину. Он назначил мне встречу в офисе на Подбельского, в банке «Риэлтер-Глобус». «Как дела, Мария Ивановна? — спрашивает. Улыбается, довольный такой, энергичный, как всегда. — Вы счастливы?..» А я сняла со своего счета четыре тысячи и поселилась в гостинице «Заря», вроде как мы сейчас с тобой — за очень дополнительную плату, потому что фото в паспорте и мое лицо не соответствовали друг другу. А остальные деньги проела. Месяц держалась, хотя все равно знала, что на работу не устроюсь, а судиться не буду. Во-первых, как бы там ни было, Майвин действительно сильный и влиятельный человек, который не ходит без телохранителей никуда, а во-вторых, кем я была до него? Рожей?.. Я не дура, Решетников, хотя у меня всего десять классов образования. Мозги из меня не выбили на рингах. Понимала, что нужна ему, Майвину, зачем-то. И что сироту он отыскал, и что травма лица ему нужна была именно такая, и профессор Нечаев или кто-то другой ждали, когда подберется подходящий экземпляр — без роду и племени, с травмой лица. В конце концов, подумала я, от добра добра не ищут. Куда идти, что делать? Опять возвращаться на ринг?.. Одним словом, я согласилась на все его условия. Тем более он от меня ничего не требовал. Просто стать Илоной Ямковецкой. Илоной Борисовной. Другой женщиной, понимаешь? Не сказал, зачем. А фамилией Кулакова, как ты понимаешь, я не дорожила — никакой радости эта фамилия мне не принесла. Он немедленно снял для меня квартиру на Сиреневом бульваре, дал денег, оформил на меня «жигуль»… то есть уже на Ямковецкую. Наверно, меня оправдал бы любой суд, а, Решетников? Если он есть и если он справедливый и гуманный, как об этом пишут. Пойди я туда и объясни все… А теперь подумай: я живу в своей квартире, у меня есть машина, я могу не работать, у меня есть месячный пенсион — пятьсот баксов наличными, все в порядке, да? А если я пойду в суд? Во-первых, Любарский с этим контрактом, во-вторых… да не дошла бы я ни до какого суда! Потому что каждый мой шаг контролировался, что бы я ни делала. На машине ездила я недолго, по той же причине, по какой не выходила больше на ринг. Как только садилась за руль, так начинала дрожать, вспоминая «новогоднюю» ту аварию — все так и казалось, что выскочит сейчас из-за поворота джип… Лицо не рожа, согласись. Лицом надо дорожить. В общем, жизнь моя постепенно вошла в привычное русло, как говорится. Знаешь, какая тогда у меня родилась мысль? Что у этого Майвина была любимая женщина когда-то, которую звали Илона Ямковецкая. И что она погибла в аварии, а он любил ее всю свою жизнь, и когда разбогател, решил воспроизвести ее копию. Я думаю, что он и Лиотару такую историю изложил, нет?.. Если бы я была писательницей, обязательно бы написала роман про такую красивую любовь. Правда, правда, я так и думала. Пусть себе, решила, мне-то что?.. Тем более что в моем теперешнем паспорте стоит год рождения одна тысяча девятьсот семьдесят шестой, пятнадцатого сентября. То есть мне завтра по паспорту исполняется двадцать один год. Если Майвин нас до завтра не убьет, мы с тобой обязательно это отметим, Решетников. Хохмы ради. Пусть мне будет на три года меньше, как в паспорте… Ну вот. А потом началось. То есть такое начало было предусмотрено Майвиным, конечно, не мной. Я влюбилась. Влюбилась в хорошего парня, с которым познакомилась в тренажерном зале. Мои мышцы стали превращаться в жир из-за того, что пришлось резко бросить тренировки, и я стала посещать сауну и бассейн. Парень — звали его Валерой Буйковым — работал там инструктором, учился заочно на биолога в пединституте, из приличных. В общем, познакомились, пару раз сходили в бар. Чувствую… чувствую то, что и должна была почувствовать рано или поздно. Только сама себя боюсь. Кто знает, как он отнесется к моим ненастоящим зубам и прочим заменителям и что будут представлять из себя наши дети?.. Люблю его, боюсь сознаться, ночи не сплю. И Майвин, очевидно, не спал — вернее, его люди, которые следили за мной денно и нощно.