— Заткнись! — рявкнул Каменев, кроша табаком на полированную крышку стола. — Зря, не зря!.. Тер-рпеть ненавижу этого писателя! Авторское право!.. Бля такая!..

Он закурил, лязгнув ключами, достал из сейфа бутылку, допил остававшиеся сто граммов прямо из горлышка и шумно вздохнул.

— Плевать мне на его детективы, — сказал, несколько успокоившись, и, по-американски скрестив ноги, положил их на стол. — Сейчас я позвоню Стучкову и брошу ему идею объединить дела этой Балашовой и Матюшина. Тогда посмотрим, у кого окажется авторское право!.. Черный кот долбаный!..

Стажер смотрел на Старого Опера с нескрываемым восхищением и загадочно улыбался.

— Чего лыбишься, как одиннадцатый номер галош?

— Не надо звонить Стучкову, Сан Саныч. Потому что, хотите вы этого или нет, дела Матюшина Алексея Петровича и Матюшиной Анастасии Емельяновны, его родной тетки, Балашовой по мужу, все равно придется объединять.

Каменев не вскочил, но ноги со стола все же убрал:

— Точно?!

— Да.

— А словесный портрет?

— Фото я размножил и отдал экспертам. Очень похожа.

— «Похожа»!.. Когда ты уже научишься отличать похожих от идентифицированных? — проворчал Каменев, но в ворчании его чувствовалось одобрение. — Ты зачем ко мне этого писателя приводил?

— Он из группы Шапошникова. Ездил сегодня на убийство по адресу: улица Савеловская, дом тридцать четыре, квартира восемьдесят один, — заглянул в блокнот стажер и, не удержавшись, украдкой зевнул.

Каменев с сожалением покосился на пустую бутылку в корзине и почувствовал усталость, потому что все пять раз по сто ничем не закусывал, к тому же много работал.

«Перебор, — подумал о сверхурочной работе и о бутылке одновременно. — Пора ко щам. Похоже, завтра с утра начнется!»

— А о каком авторском праве он толковал? — спросил у Савчука.

— Да там уж больно забавное убийство нарисовалось…

— Забавных убийств не бывает, — неожиданно рассердился полковник. — Убийства бывают только подлыми, запомни.

— Извините, я не это имел в виду. Понимаете, Балашова была инфарктницей, жила одна, год тому назад схоронила мужа…

И стажер Игорь Савчук изложил историю про детский шарик, накачанный газом, точь-в-точь как об этом ему поведал криминалист Зубарев.

— Форточка была открыта? — уточнил Каменев, помолчав.

— Открыта. И «роза ветров» такая, что в нее все время си-фонило…

Он еще что-то говорил, говорил, восторгался то хитроумными преступниками, то следователем Шапошниковым, но Каменев его не слушал. Все происшедшее за сегодняшний день удивительным образом сливалось в одну большую и запутанную историю.

Он вызвал «Волгу» и поехал домой. По пути приказал водителю остановиться, взял в ночном киоске две литровые банки пива (одну на сегодня, другую на завтра), баночку маринованных корнишонов, и пока ехал, покупал, поднимался в лифте, все пытался понять, что же именно объединяет события сегодняшнего дня.

А дома на кухне, сидя в трусах и тапочках у маленького черно-белого телевизора в ожидании, когда сварится любимый им картофель в мундире, понял, что вопрос изначально поставлен неверно: не «что?», а «кто?» — вот как следовало бы спрашивать.

И позвонил Французу.

— Привет, — равнодушно отозвался Француз.

— Что поделываешь?

— Смотрю детектив по телику…

Когда моя «сапфира», вскрикнув, затормозила у ворот логова на Серебряноборской, окончательно распогодилось; над хвойными кронами суетились вороны, предчувствуя несколько дней благодатного тепла; солнце грело и слепило, пытаясь обмануть: «Я по-прежнему грею, по-прежнему свечу — даже жарче, даже сильнее, чем летом!», но никто ему уже не верил, потому что это было осеннее солнце, осеннее небо, и настроение у всех было осенним.

У всех, кроме меня. У меня оно было просто поганым. Едва я увидел дом Матюшина, организм сам, помимо моей воли, вспомнил вчерашнюю расправу, и от газа снова заболела, закружилась голова, от побоев заныли кости, и руки-ноги занемели, будто до сих пор были спутаны буксирным тросом.

«В танце главное не останавливаться!» — выскочил я из машины и, нахально отперев калитку отмычкой, по-хозяйски вошел на частную территорию.

Останавливаться не следовало по двум причинам как минимум, одну из них я знал: как только дам себе минуту отдыха — потухну, усну или взвою от боли, потеряю чувство морального превосходства, не сработаю на опережение… кого? Всех!

— Открывай! — крикнул я, взбадривая себя, ибо открывать было некому. Это я понял, как только увидел запертые ставни и дополнительный висячий замок на внутренней двери веранды.

Из соседнего дома вышла женщина с пустой сумкой (что не сулило ничего хорошего, ну да не с ведром же все-таки), я бросился к ней:

— Извините, гражданка! Вы не видели сегодня свою соседку вот из этого дома?

— Не видела, — почему-то неприязненно ответила она и поспешила по тротуару в сторону автобусной остановки.

— А вчера? Давно их дома нет?

— Мне почем знать? — ускорила она шаг.

— А как ее найти, вы тоже не знаете?

На этот вопрос она вообще не стала отвечать — то ли они не были знакомы, то ли рассорились, а может быть, она знала, что здесь собираются подозрительные личности, и опасалась вмешиваться в чуждую жизнь. Во всяком разе, за ее подчеркнуто резкими ответами я видел не равнодушие и незнание, а явное нежелание разговаривать об этих соседях.

«Может, Евгения-свет-Васильевна сыпанула ей пургену в кастрюлю?» — предположил я и помчался в соседний с другой стороны особнячок, где на скамейке у ворот наслаждался солнцем седой костистый старикан с медалью «Ветеран труда» на лацкане лоснящегося кителя.

— Здрасьте, с воскресеньицем вас, — осклабился я, стараясь соблюсти верх любезности. — Не подскажете ли, как разыскать вашу соседку?

— Женю-то? — проскрипел старик. — Не знаю. Может, на дежурстве?

— Простите, на дежурстве… где?

— В больнице, известно где, — не отворачиваясь от светила, полуприкрыл он веки.

— А где эта больница находится?

— Там, у озера, — соблаговолил старик ткнуть тростью в сторону церквушки Успения Пресвятой Богородицы, чьи купола с крестами виднелись за деревьями. — Прямо, а после налево по Одинцовской. Больница ветеранов, рядом с поликлиникой.

— Она что, там работает?

— Работает медсестрой.

Через полминуты, пожелав соседу покойного Матюшина многих лет и крепкого загара, я уже мчал в указанном направлении, наскоро обдумывая предстоящий разговор с леди Макбет. Уже когда показалось желтое типовое здание застройки пятидесятых, пятиэтажное, с перекрытой кровлей и водостоками по обе симметричные стороны флигеля, я впервые обнаружил, что не знаю фамилии надменной мадам. Уж не Матюшина ли она? А может, сама Ямковецкая? Но звали ее, во всяком случае, как меня — Евгенией, потому и запомнил.

Я бросил «сапфиру» на асфальтированной площадке среди полутора десятков других машин, принадлежавших посетителям больницы, и, миновав неуютный, похожий на стадион двор, поднялся по деревянному пандусу в приемный покой.

— Вы к кому, молодой человек? — поинтересовалась пожилая санитарка.

— К Евгении Васильевне.

— Из какой палаты?

— Она не из палаты, она работает здесь медсестрой.

— В каком отделении?

— Я не знаю, в каком отделении!

— Узнайте, а потом приходите.

Был бы я, как она меня обозвала, молодым человеком — наверняка бы вступил с ней в перебранку: молодые думают, что в зависимости от силы голоса и кулаков все люди могут привести свои отношения к общему знаменателю. С годами я убедился, что путь к примирению более близок и менее тернист, если он пролегает через кошелек. Терять время на то, чтобы обходить все пять этажей и выяснять фамилию медсестры, я не мог:

— Уважаемая! Мне очень некогда, Евгения Васильевна, фамилию которой я забыл, но которую мне необходимо срочно увидеть в ее же интересах, максимум через пять минут должна предстать передо мной.