Старый Опер был монументален, как Петр в исполнении Церетели. Тем, кто видел его впервые, приходилось только удивляться — как это при наличии такого опера в России до сих пор процветает преступность? У него любили брать интервью. Придет, бывало, уголовный хроникер и спросит: «Ну что, Сан Саныч, как прошла операция по захвату налогонеплательшиков (фальшивомонетчиков, путан, налетчиков и прочих дилеров-маклеров-дистрибьютеров)?» Читатели, мол, интересуются. И Каменев удовлетворяет интерес читателей до тех пор, пока пленка в диктофоне не кончится. Вернется уголовный репортер к себе за редакционный стол, вооружится стилем… а писать-то и нечего, потому что если всю нецензурщину с пленки убрать, так останется только то, что и без него уже написано — в Уголовном кодексе. Когда эту хитрость разгадали, стали подсылать к Старому Оперу женщин — как можно постарше и поинтеллигентнее. Тогда он стал врать как сивый мерин, с самым серьезным при этом выражением: «Кто-то сообщил нам о налете, — говорил, глубоко затягиваясь «Дымком». — Успели предупредить своих и подтянуть свежие силы. Первую группу захвата положили из двадцати стволов, десять наших как будто не рождались на свет: наповал!.. Несколько пуль отрикошетило, пострадали невинные жертвы. Министр Куликов распорядился подтянуть резервный полк внутренних войск. — Он подходил к карте Москвы и водил по ней указкой: — Вот здесь… и здесь… в районе Красной, понимаете ли, площади… сгруппировалось до двухсот боевиков. По агентурным данным стало известно, что у них на вооружении скорострельные ракетные установки и бомбы, по силе взрыва эквивалентные полутора килограммам каждая. А у нас приказ: огня не открывать, брать живыми! Всех!..» Ну и так далее. Один раз бабушка из «желтой» газеты «Мегаполис-экспресс» умудрилась в обход выпускающего поместить нечто подобное под сенсационным заголовком «КУЛИКОВская битва» на передовице…

Больше к Каменеву корреспондентов не посылали.

Да они бы и сами не пошли, если бы хоть раз видели Старого Опера во гневе. А в этом состоянии он был страшнее Громовержца, потому что последний избегал (или не знал) непарламентской лексики.

Так в воскресное утро 14 сентября 1997 года он распекал лейтенанта Юдина и сержанта Галибина, оставленных накануне по его распоряжению возле дома № 4 по улице Серебряноборской для наружного наблюдения. Даже Вадим Нежин испуганно вжался в угол кочегарки во флигеле больницы для ветеранов, где происходила экзекуция.

— К чему мне эти зехера?! — вопрошал Старый Опер патетически, не стесняясь голых русских артисток на прокопченных стенах. — Забирай клифт, сдавай шпалер и капай со всем бутером и котелками, вонь рейтузная!..

— Да не пили мы, товарищ полковник, хоть экспертизу назначьте! — поднял руку для крестного знамения лейтенант. — Думали, свой.

— А почему ты у него ксиву не проверил, когда он возле блатхаты околачивался, бздила-мученик?! Молчишь?.. Да потому что не было вас там! И не забивай мне баки! Хорошо, вас ветеран на его след навел, а то бы и у больницы не засекли!.. Все! Двести двадцать семь дробь один — инфляция доверия!..

Сержант имел неосторожность нервно улыбнуться.

— Что ты лыбишься, как двенадцатый номер галош?! Номер записал?

— Я записал! — полез лейтенант за блокнотом. — «Пежо», синий, 342-28 MX.

— Синими бывают только… знаешь, кто?.. Еще раз повтори все, что он сказал!

— Сказал: «Свяжись с МУРом, сообщи, что она не вышла на дежурство! А в общем, не надо, я сам сообщу!» И телефон достал.

— Он! — посмотрев друг на друга, хором констатировали Нежин и Каменев.

Позабыв о провинившихся милиционерах, точно их и не было тут вовсе, Старый Опер вбежал по пандусу в приемный покой, приговаривая: «Зачем волку жилетка, он ее о кусты порвет», — что относилось и к милиционерам, и к Столетнику, и ко всем прочим, вышедшим из его доверия.

Десятиминутная аудиенция с процедурной медсестрой, сменившей Зою Шныреву на дежурстве, закончилась выпиской адреса последней в блокнот и подробным повторением всего, чем интересовался и какую информацию получил Столетник.

— Что же ты, сестричка в лаковых сапожках на шелковых каблучках, первому встречному-поперечному своих коллег закладываешь?

Она испуганно опустилась на кадку с пальмой:

— Так он же сказал, что из… из милиции?.. — проговорила испуганно и зарделась, как рак в кипятке.

«Влупился в старую шкуру, прохиндей!» — подумал Каменев и погрозил ей пальцем:

— Чтобы о нем и о нашем разговоре знали только двое: я — и больше никто, ясно?! Дунька Вырви Глаз!

Он стремглав сбежал по лестнице, вскочил в «Волгу», не удостоив вытянувшихся в струнку нерадивых коллег взглядом.

— Уехала! — выдохнул, обращаясь к Нежину. — С Савеловского вокзала уехала!.. Подробности сейчас узнаем. Гони на Минскую, Володя! К Шныревой.

Он снял трубку и стал яростно тыкать в кнопки, потом долго слушал гудки, мысленно проговаривая текст, который собирался изложить Столетнику — нечто наподобие ультиматума, согласно которому тот должен был немедленно явиться пред его очи, а в противном случае он будет вынужден считать его причастным к делу об убийстве Балашовой — раз, и раздружится с ним окончательно — два.

Француз не отвечал.

— Похоже, он вышел на эту Давыдову раньше нас, — предположил Нежин.

— Тер-рпеть ненавижу! — воскликнул Каменев. — Все время под ногами путается. Будь моя воля, я бы всех этих частных сыщиков отправил Беломорканал перестраивать! Бульдозером бы в асфальт закатал!..

Нежин от души рассмеялся. 

Рекогносцировка Викентию не требовалась, и все же он прокатился по «треугольнику», образованному Никитинской, Щелковским шоссе и Сиреневым бульваром. Мало ли куда придется бежать-ехать! Бензина хватило до Дворца тяжелой атлетики, красная сигнальная лампочка замигала уже у «Черкизовского» гастронома — еле дотянул до ближайшей заправки на бульваре.

Доллары он не доставал — хватало денег в рублях. «Не было ни гроша, да вдруг алтын» — все составлял планы, что купит, когда получит жалкие тысячи за поклейку акцизных марок, а тут и тратить не на что.

Он рассчитался за полный бак, внимательно осмотрел противоположную сторону бульвара. Почти напротив находился дом, где обретались Илона и Майвин; в квартале справа виднелась ограда Измайловского кладбища; если скатиться вниз по Никитинской — в аккурат упрешься в 51-е отделение милиции, но Викентаю оно было ни к чему — так, по привычке отметил, по старой памяти. Государственный он был все-таки человек. Вот уж сколько лет прошло с тех пор, как государство выбросило его за борт, а нет-нет да и проскакивало в мыслях что-нибудь ментовское.

Вниз по Никитинской он скатываться не стал, поехал на Щелковское шоссе, всматриваясь в дома, окна, арки, дворы, отмечая стоящий на приколе транспорт, считая этажи, дорожные полосы, светофоры; у дома с вывеской «Ремонт квартир» прижался к осевой, показал поворот, развернулся и продернул до сквозного двора — как раз возле нужного дома. Заперев машину на все замки и вовремя вспомнив о пятой дверце (никогда прежде не ездил на «универсалах»), не спеша прошелся по скверику, все более и более приближаясь к тому месту, которое, по словам Столетника, просматривалось и простреливалось со всех сторон и в котором якобы людей Майвина больше, чем голубей на карнизах.

За углом он поймал в витрине свое отражение. Было в нем и впрямь что-то от другого человека, Викентий даже задержался на секунду, рукой шевельнул — он, не он? Смотрит на себя в стекло, а видит кого-то другого, будто по ту сторону стоит кто-то очень похожий, а все же другой.

«Неча на зеркало пенять, коли рожа крива», — вспомнилось ему дедово.

Солнце осталось за домом, на шоссе, так что тени тоже не было. «Может, меня уже нет? — мрачно подумал Викентий. — Без тени и без отражения что ж за человек? Призрак, да и только!»