— Скажите, а из тех, кто изображен на фотографии, никто не приезжал к Илоне после того, как Бориса осудили?

— Чего не знаю, того не знаю, врать не буду. Когда у них сабантуи были, я туда не ходила. В середине лета один лысый приезжал, но к Татьяне, Илоны уже не было… да я вам говорила — от Бориса из тюрьмы.

— Да, да, это вы говорили, — Решетников встал. — Что ж, спасибо вам, Полина Евграфовна, на добром слове. За чай, за сухари спасибо. Будем надеяться, соседи у вас окажутся хорошими людьми. Здоровьица вам!

Он ушел, упросив хозяйку не провожать, под шумно разыгравшийся огонь в печи, и этот огонь, запах грибов и мелисы да гудок волжского теплоходика напомнили ему детство, дом, близкий порт на Иртыше, безвозвратно оставшиеся в первом периоде жизни.

«Гипертонический криз можно и спровоцировать, — думал он, выводя «Москвич» на площадь перед мостом. — Теперь не докажешь — оснований для эксгумации никаких, да и права на расследование нет, даже на частное. С тем и остаюсь при своих подозрениях, всегда ваш Викентий Решетников».

Солнце то закатывалось за быструю тучку, то снова игриво подмигивало, и Викентий чувствовал себя под стать погоде — как больной, у которого болит все и ничего конкретного, и вот он стоит посреди поликлинического коридора и не знает, в какой кабинет ему идти. Это состояние вылилось в конечном счете в приступ злости, чрезвычайно обрадовавший Викентия, — какое-никакое, а проявление эмоций, давно забытое состояние, означавшее для него то же, что начало гона для охотничьего пса: куда бы ни привел след, но он взят, и гону быть.

Бензина хватило бы до Дмитрова, но Талдомская АЗС на выезде была пустынна, и он решил заправиться под пробку впрок; сунул наконечник «пистолета» в бак, и когда потекло, задрожало, леденя ладони, снова пробежали мурашки по спине от нахлынувших воспоминаний — боль приходит и уходит, а душа заживает медленнее ран, лекарствами тут не поможешь.

…Вспоминал Викентий полковника из Главного управления угрозыска, куда его вызвали через двадцать пять вышестоящих голов, срочно и непосредственно по непонятной причине, весной девяносто четвертого. «Капитан Решетников по вашему приказанию…» — «Садись, Решетников. Руки на стол!» Высшие чины сгрудились возле него, посматривали на фотокарточки и на руки, морщась и покачивая головами: «М-да, угораздило парня. А ведь похож, похож». «Омскую кончал?» «Один из тысяч в системе, даром что участковый». Викентий терпеливо (молод был и спокоен) ждал, подавляя недоумение от консилиума в полковничьих и генеральских погонах: не списать ли решили? Но почему, если годен, и почему УУР?.. «Такое вот дело, Решетников. Взяли мы тут одну группировочку в составе восьми человек, и «малява» с ними, по которой должны они были встретиться с поставщиком героина Паленым. О нем им известно только то, что кисти рук сильно обожжены — в точности как у тебя…» Перед Викентием лег веер снимков: крупно — похожие руки, крупно же — лицо трупа. «Это наши алтайские коллеги постарались, замочили его в перестрелке, а прикордонники его группу подстерегли по наводке интерполовского агента из «Золотого треугольника». Словом, есть шанс внедриться в их систему. Мы по своим оперативным каналам пропустим слух, что взяли Паленого, а героин его спрячем до поры. Дело рискованное, ну да в нашей профессии без риска не бывает. Если ты на это подпишешься, оперотдел разработает «легенду»… Знал бы Викентий, чего доведетея хлебнуть и как вся его жизнь обернется, — не подписал бы нипочем!.. Но он не знал и знать не мог, понял только, что раз они его нашли и доверяют — значит, надо, а его дело служивое: «так точно» или «никак нет». Карамышев Сергей Никодимович по кличке Паленый фигурой был непримелькавшейся — все, кто его знал, парились на нарах или гнили в земле, а пятьдесят кило высококачественного героина из бирманского мака да обожженные руки должны были стать его визиткой. И началось внедрение. С сизо началось, как полагается, с камеры, из которой Карамышева-Решетникова (или наоборот, вскоре он уж и сам разобрать не мог) ежедневно таскали на многочасовые допросы — для сокамерников, а фактически — на подробный инструктаж. Через четыре месяца Викентий знал о наркотиках все, что возможно, и о «двойнике» своем, и о связях, и о каналах поставок, и тех, кто эти каналы контролировал, — в лица, поименно, по обе стороны границы. Потом был суд — открытый, показательный, и приговор на основании 224-й — «незаконный сбыт наркотических средств, совершенный по предварительному сговору группой лиц, в крупных размерах» — словом, по полной закатали, на всю пятнашку, посадили в «столыпин» и отправили в Соликамск, в зону особого режима, предварительно очищенную от «останкинцев» и прочих москвичей, кто хоть как-то мог бы опознать участкового 157-го отделения Москвы… До «побега», организованного в соответствии с детально разработанным оперативным планом, пришлось тянуть десять месяцев, завоевывая авторитет у зеков, беспрестанно обманывая тех и этих, участвуя во внутрикамерных разборках со ссученными — с одной стороны и разработках — с другой. Вынужденное вероломство выхолащивало душу…

В половине третьего Викентий вернулся в Москву и позвонил Столетнику. Частный детектив молчал, хотя телефон всегда был при нем. Это настораживало. Долго не отзывалась и Цхония-Бражевич, старая знакомая Викентия, защищавшая его на процессе, а после, через два года, когда его семейная жизнь дала первый сбой, приютившая ненадолго в своей квартирке на Тверской-Ямской — пока не вернулась из Англии дочь. В последний момент жетон провалился.

— Здравствуйте, Нинель Амвросиевна, — сказал он, прикидывая, как бы поскорей перейти к делу и не выглядеть при этом нахалом перед добродетельницей. — Викентий Решетников.

— Вик! Боже! Вы где? Как давно я вас не слышала! Вы в Москве?

— Ну да, да, конечно. Только далеко я, в Тимирязевском. Вы меня извините, я собирался зайти, да все было недосуг…

Он действительно собирался нанести ей визит, но не во вчерашней же нищенской ипостаси: высокообразованный, интеллигентный адвокат, она не должна была видеть его падения, слишком много хорошего, доброго он почерпнул для жизни из их бесед за чаем с вишней — может, благодаря этому и выжил.

— Викентий! Вы же знаете, двери моего дома…

— Спасибо, спасибо… Я зайду на следующей…

— Вы опять на нелегальном положении? — полушепотом спросила она.

Викентий невольно улыбнулся — наивный вопрос человека, не искушенного в практике оперативки.

— Да.

— Я могу чем-то помочь?

— У вас есть под рукой справочник московской коллегии?

— Ну конечно, есть.

— Мне нужен адрес Мезина М.И. Адрес и телефон.

— Мезина?.. Минуту, если он член коллегии…

— Да, да, это проверено, откройте букву «М».

— Вы сказали, М.И.?.. Да, есть такой, Моисей Израилевич, улица Лесная… — она продиктовала адрес и телефон, воскликнув: — Боже, да это же совсем рядом с моим домом!

Но в цепкой памяти Викентия уже всплыл другой адрес: там же, на Лесной, проживал Анатолий Ильич Майвин. Впрочем, у Давида — строителя фешенебельных коттеджей могло быть много адресов.

— Спасибо, — сказал Викентий. — Извините меня, мне очень некогда.

— Я понимаю, Викентий. Удачи вам. Если что…

— До свидания.

Викентий еще раз набрал Столетника, но связи не было. Он позвонил по запасному телефону: женщина, которая сняла трубку (видимо, жена этого Каменева) сказала, что Женя не звонил, и где он — она не знает.

Ехать на Первомайку было бессмысленно, как и наносить визит адвокату Мезину, не будучи уверенным, что там не побывал Столетник.

Час уже равнялся вечности, отсутствие связи не влекло пассивного ожидания, тем более что объект для разборки у Решетникова был…

Обстоятельства свели их через два года после того, как Илона щелкнула диковинным аппаратиком, ненароком запечатлев секретного агента госбезопасности, профессионального провокатора, работавшего на «наших» и на «ваших», не считавшего трупов и не выбиравшего средств для достижения цели. Ликвидация канала поставок героина из района «Золотого треугольника» в Россию была для Беса (так звали его бутлегеры за необузданный нрав, не сочетавшийся даже с жесткими законами блатного мира) способом личного обогащения — в отличие от Решетникова в роли Паленого Бес думал о своем будущем.