Я открыл сейф, достал оттуда четыре бланка договора — для себя, клиентки, налоговой и ОВД, пистолет и разрешение на ношение (что, по нашим законам, вовсе не давало права на его использование; случись такое — доказать, что в тебя целились из «борзов» три пьяных чеченца, требуя снять золотые коронки, будет очень проблематично), заполнил под копирку документы, расписался, поставил штамп, дату, печать. Оставалось отнести это клиентке, и я было собрался упредить наш с Шерифом приход к ней звонком, но Шериф упредил мой звонок лаем: из кухни валил черный дым от сгоревших антрекотов.

Больше в доме еды не было: яблоки он не ел, кофе не пил.

— Ладно, не рычи, — миролюбиво сказал я. — Пойдем мимо гастронома, куплю тебе палку вареной колбасы, сядешь на лавочке и поешь как человек.

Из солидарности я не стал есть и сам. Не забыв выложить свои баксы и кастет Рябчика, разрешения на который у меня не было, взял друга на поводок и отправился на променад.

Пес Шериф достался мне от знакомого киевского генерала, который погиб, спасая мне жизнь. Его звали Константин Андреевич Хоботов, мы с ним тогда увели у банды партию красной ртути, за нами гнались… Я его никогда не забуду. Не знаю, есть ли теперь такие генералы. Жена его друга, погибшего в Афганистане, Валерия Тур-Тубельская уехала в Париж. Несколько раз я бывал у нее, а в начале этого лета мы обвенчались в храме Воскресения Христова в Медоне, после чего я вернулся в Москву, где вырос, где живут моя сестра и мои племянники, где похоронена моя мать; в Россию, которую я никак не могу понять своим умом и измерить общим аршином. И, говорят, не я один. Валерия осталась там — у нее другая судьба, здесь она была былинкой в поле, а там нашла себя. Мы оба знаем, что я не буду жить в Париже, а она не вернется в Москву, но мы — родственные души, и Богу было угодно соединить их под венцом. Такая вот история — старая, долгая и совсем-совсем другая…

Я вспоминал ее, сидя на лавочке напротив дома номер один на Сиреневом бульваре, пока Шериф чавкал, дожирая батон «Останкинской» колбасы. Жлоб! Я бы с ним непременно поделился.

На Сиреневый меня привело одно-единственное обстоятельство: отсюда, от своего дома, сегодня утром в одиннадцать часов по местному времени начала обычную ежедневную прогулку моя клиентка Илона Ямковецкая с кавалер-кинг-чарлз-спаниелем Борей. И все! И — точка! Что ею интересовались какие-то подвыпившие типы, если и касалось меня, то в прейскурант не входило. Мы договорились о том, что я буду искать Борю, — больше мы ни о чем не договаривались.

— Ну, пожрал? А слюни кто, я буду подтирать?

Шериф икнул в знак благодарности, и мы пошли искать кавалера. Уж если начинать, так начинать с самого что ни есть начала. От печки. Вот отсюда, со двора, где у подъезда клиентки судачили типичные московские старушки. Я собрался с ними побеседовать, но Шериф начал беседу первым: подняв лапу, он пописал на куст шиповника, отчего последнему была только польза, но бабушек этот необдуманный поступок моего друга привел в нервическое состояние.

— Это что же вы делаете, молодой человек? — сказала одна из них, глядя почему-то на меня. — Это что же вы себе позволяете?

— Кто, я?

— Да вы, вы! А кто? — подключилась другая. — Не я же.

— Да, но я ничего не делаю, — принялся я оправдываться, изо всех артистических способностей разыгрывая недоумение. — Я просто стою и держусь за своего друга…

— Он еще и острит! — решила не оставаться в стороне третья, наиболее агрессивная в силу молодого возраста. — В чужой двор тигра привел и еще острит!

— Во-первых, это не тигр, а лев, — уточнил я. — А во-вторых, откуда вы знаете? Может, это его двор?

Тут они принялись возмущаться втроем, и из их церковного хора я понял, что в их дворе львы не водятся, а водятся маленькие собачки, да и те никогда «на клунбы не оправляют надобностев».

— Вот! — остановил я их, чувствуя, как натягивается поводок и по нему пробегает электрическая дрожь готового ответить за свой поступок друга. — Вот видите? А что это значит? Это значит, что ваши собачки писают в чужих дворах. Раз они не писают в своем. Вот это ваше окно, что ли? — указал я кивком головы на предполагаемое окно своей клиентки.

— Ну, не наше! — хором ответили они, как будто проживали в одной квартире.

— Не ваше. А собачка там живет?

Они переглянулись.

— Вроде живет? — тихо справилась одна у подруг. — Живет, маленькая такая, рыженькая с белым, она ее куда то водит…

Больше нам с Шерифом здесь делать было нечего.

— Я вам скажу, куда они друг друга водят! — победоносно изрек я, перехватив друга за ошейник. — Под мое окно. А поскольку они справляют свои надобности на нашу «клунбу», мы пришли на ихнюю. Что к вам вообще не имеет даже косвенного отношения. Честь имею!

Может быть, после этого и разразился большой скандал, но пока мы шли до угла, сворачивали за него — степенно, с достоинством, — вслед звенела тишина, как ночью на сельском кладбище.

Дело было десятого сентября, в среду, осень уже вытесняла воспоминания о лете, как город — деревню, а умственный труд — физический: медленно, но неотвратимо. Ветер времени подметал мостовые столицы, еще не опохмелившейся после своего пира во время общей чумы, гнал по тротуарам пригласительные билеты на Лучано Паваротти и уносил в небытие миллионы недоплаченных врачам, учителям и прочим шахтерам «зеленых» листьев. Впрочем, в Москве все доплачено, шахтеров нет — они живут в России, а это другая страна, и ее личное дело, кому она там чего недоплатила.

Наше дело — искать виновного в наших неприятностях. То есть Борю.

— Мужик, — шагнул к нам из-за фонарного столба небритый, с подбитым глазом, в спортивных рейтузах с вытянутыми коленками и пиджаке на голое тело джентльмен. — Дай, я твоего кореша подержу, пока ты будешь мне треху из портмонета доставать?

«Какое счастье, что я купил Шерифу колбасы и он уже успел набить желудок!» — подумал я.

Кореш угрожающе зарычал. Джентльмен выжидающе остановился.

— Где вы изволите проживать, любезнейший? — спросил я, не спеша доставать требуемые три тысячи из кармана.

— Че?.. Живу где, что ль? — испугался он хорошего обхождения. — Дык вона, в доме, где еще?

— В этом?

— Ну.

Я лениво сунул руку в карман, делая вид, что пересчитываю там купюры. Джентльмен алчно сглотнул.

— Давно?

— Че?.. Живу, что ль? Давненько. Тридцать второй годик.

Если из глыбищи прожитого высечь восьмерку сдержанного режиму.

— Ясно. А что, собачников на Сиреневом бульваре вам не доводилось встречать? Так называемые «собаковозки» тут не ездят?

Он почесал за давно не мытым ухом, неуверенно покачал головой, похожей на насупившегося ежа, но смелости ответить отрицательно на себя не взял и, к своей непропитой чести, позвал консультанта.

— Харитон! — свистнул пронзительно. — Подь сюда!

Из-за кустов вылез долговязый его собрат с жеваной гильзой от папиросы, зажатой между двумя рядами железных коронок, сработанных лагерным стоматологом. Шерифу он не понравился, пришлось его одернуть коротким рывком поводка, чтобы не испортил операцию.

— Тут мужик собаку на живодерню сдать хочет, — объяснил джентльмен. — Бывают они поблизости, не встречал?

Шаркая стоптанными кедами, консультант подошел на расстояние перегара, оценивающе поглядел на потенциальную жертву живодеров.

— Встречал, — ответил с просвистом туберкулезника. Потом посмотрел на меня, сплюнул: — Скажи этому садюге, пусть он лучше себя на живодерню сдаст! Пошли, на хрен, отсюда! Не надо мне его трехи.

Даже если он оттянул пятнашку за убийство, я к нему проникся уважением.

— Ладно, ребята! Стойте! — сказал, позабыв о заявленном лексиконе. — Это моя собака. Если вопрос действительно встанет о живодерне, я пойду туда вместо него. Гадом буду! Век свободы не видать! — Льдинки в глазах консультанта растаяли, но слезы еще не потекли. — Я ищу одного пса редкой породы курт-зинг-платц-бурбон-терьер. Он пропал сегодня на углу Девятой Парковой и Верхней Первомайской. Одна милая дама, его хозяйка, сказала, что, если я не найду его — завтра в полдень найду ее. В петле.