Я доел суп, выпил кофе, сделал бутерброд с салями и, наполнив термос, положил все это в сумку, в одно отделение с «набором юного взломщика», десятиметровым тонким шнуром, способным выдержать танк, перчатками, лупой, фонарем и прочей чепуховиной. Каждый из этих предметов всегда мог оказаться полезным, и я, никогда не знавший, что будет со мной через час, возил эту сумку с собой постоянно. Интуиция подсказывала, что домой я вернусь не скоро, во всяком случае — не раньше полуночи, так что самого усталого пса в мире придется брать с собой.

Телефон сработал только через полчаса.

— Да, Лелечка! Я на проводе.

— Это Квинт. Спускайся, — со двора послышался клаксон.

Приятель Толи Квинта оказался низкорослым очкариком. Текст, который он использовал для рекламы «Ауди-100», был явно заучен раз и навсегда.

— Теперь скажи, какого она хоть цвета? — попросил я, потому что освещенный электричеством с первого этажа бок машины не давал представления о цвете — серебрился, и все.

— О, у нее замечательный цвет: фисташковый с перламутровым отливом!..

— Ладно, поехали, — прервал я его, уразумев, что говорить он может очень долго — ему за это платили.

Мы уселись втроем в машину, действительно очень послушную и простую в управлении.

— В бортовом компьютере стала иногда мигать лампочка и сбрасывает звуковой сигнал, — как бы невзначай заметил приятель Квинта.

— И что это означает?

— Неисправность, только не знаю какую. Раньше этого не было.

Я нажал тормоз:

— Да ты что, парень, с ума сошел?! Да, может, она закипит или застучит у меня в самый неподходящий момент?

— Фирма гарантирует, — спокойно ответствовал очкарик и стал похож на попугая Прохора.

Мне оставалось только чертыхнуться и потребовать внести это предупреждение фирмы в договор.

— Машина — она ведь как живое существо, — разглагольствовал он, засовывая полтинник за доставку в кожаное портмоне. — Ей тоже хочется о чем-то поговорить.

— Пошел к… — вытолкал я его за дверь у станции метро «Измайловский парк». — Мерзкий тип, — сказал я Толе, когда мы остались вдвоем.

— Мерзкий, но нужный, — изрек он. — А за машину не бойся — хорошо идет, я слышу.

За тридцать минут обкатки сигнала больного компьютера я не услышал, лампочка не мигала. Машина слушалась руля, работала исправно, и я уже почти полюбил ее и даже придумал ей имя — «фисташка». Когда подъехали к дому Квинта на Прядильной, Толе не хотелось выходить из салона.

— Что бы я без тебя делал, — пожимая ему руку, сказал я на прощанье.

— Ездил бы на своем «Ягуаре» и не выдрючивался, — хмуро ответил Квинт. — Очень нужно выбрасывать на ветер такие деньжищи.

Я невольно засмеялся:

— Толя, ты не меняешься! Четыре года тебя знаю, а улыбку на твоей физиономии видел — по пальцам пересчитать.

— Пять, — сказал Квинт.

— Чего «пять»?

— Пять лет мы знакомы, а не четыре.

— Да нет, не может быть. Когда труп-то в гараже нашли, в девяносто третьем?

— В девяносто втором. В девяносто третьем матюшинский процесс был, в феврале.

Он открыл дверцу, чтобы выйти, и тут вдруг раздался акустический сигнал — тоненький, как будильник наручных часов, — а на панели компьютера замигала красная лампочка.

— Что за фигня? — шепотом спросил я у Квинта.

Он захлопнул дверцу, но сигнал продолжался еше секунд десять. На какое-то мгновение мне показалось, что там, внутри «фисташки», кто-то сидит и будто хочет мне что-то сказать по-своему — то ли пожаловаться, то ли есть попросить.

Сигнал прекратился внезапно и беспричинно, так же, как и начался. Мы с Квинтом посмотрели друг на друга, в его взгляде тоже застыло недоумение, хотя, казалось бы, ничего особенного не произошло — просто где-то в компьютере замыкало контакты.

— Ну и что? — первым пришел в себя Квинт. — Не обращай внимания, так даже веселей.

Он ушел. Я включил передачу, аккуратно тронул «фисташку» с места, но в тот же миг остановился и выскочил из салона:

— Стой, Толя, стой! — догнал Квинта. — Какой, ты сказал, процесс был в девяносто третьем?

Он похлопал глазами, припоминая, о чем речь.

— А-а, это?… Да над Матюшиным из горисполкома. Который мне «шестисотку» подставил, а после жмурика в яму подложил.

— Как его звали-то Матюшина этого, не Алексеем Петровичем?

— Замначальника отдела жилкоммунхоза Мосгорисполкома Матюшин Алексей Петрович.

— Точно?

— Я же показания на суде давал. У друга своего Каменева спроси, он знает.

— Ладно. Сколько тогда ему впаяли, пятнашку?

— Не-е, этому десять по сто семьдесят третьей. Адвокат у него был сильный.

— Как фамилия?

— Чья? Адвоката? — Толя напряг извилины в виде лобных морщин. — Не помню. Зачем мне?

— Ну да, да, конечно. — Я еще раз пожал ему руку и вернулся в машину.

Если это был тот самый Матюшин, чью машину разбил Рыжий, значит, он на свободе? Статья 173 за получение взяток в особо крупных размерах и злоупотребление служебным положением предусматривает конфискацию имущества, а техпаспорт на «Жигули» был оформлен на имя Матюшина Алексея Петровича. Получается, что его осудили на десять лет, а выпустили через пять? То, что Рыжий назвал его соседом, еще ничего не значило, но сам факт их знакомства подразумевал и связь с Ямковецким, причем связь давнюю — с той поры, когда Ямковецкий был на свободе. В списках «Земли» Матюшин не значился — в 93-м, когда «Земля» из Московской областной риэлтерской фирмы превратилась в акционерное общество, Матюшин уже был осужден. А до этого все они — и Майвин, и Ямковецкий, и ответственный работник Мосгорисполкома Матюшин — шли в одной упряжке. Не из гаража ли Ямковецкого «шестисотый» «Мерседес», которым они пожертвовали, чтобы забрать квартиру у Толи Квинта?

Телефонный звонок застал меня на Первомайской, у самого дома.

— Евгений Викторович, это Люся. Здрасьте!..

— Привет, Панацея, дочь Эскулапа! Ты оказалась самым назойливым из моих сновидений. Я уже подумывал обратиться к психиатру.

— Ой, да скажете тоже! — отхохотавшись, проговорила пышка Люсьен и, я уверен, густо покраснела. — Мне Григорий Ефимович велел позвонить.

— Я понимаю, что сама бы ты не догадалась. Ну, что там?

— Нашли мы этого Решетникова. Записывайте…

— Излагай, я запомню.

— Значит, так… Решетников Викентий Яковлевич, тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения, поставлен на учет в июне восемьдесят пятого, снят с учета в марте девяносто седьмого. Адрес постоянного места жительства на момент снятия с учета: Москва, Новоостанкинская, тридцать дробь один, квартира двадцать два. Ожог кистей рук второй степени, заключение ВВК: «Годен»… Погодите, тут есть специальная отметка красным… Наблюдался у нарколога с октября девяносто шестого…

— Алкаш, что ли?

— Нет, хуже. Опиатный абстинентный синдром в первой стадии.

— Мент — опиоман? Это что-то новенькое!

— Он вылечился, есть заключение нашего нарколога и психотерапевта о купировании абстиненции.

— А с руками, с ожогом этим, когда у него было?

— В девяносто четвертом, давно. Потом пропуск… пропуск… и — пометка.

— То есть с девяносто четвертого по девяносто шестой он вообще не наблюдался?

— И даже диспансеризацию не проходил. Пустые листы, ежегодного осмотра нет. В течение двух лет все чисто.

— Спасибо, котик. Каждый день заглядываю в почтовый ящик в надежде найти там приглашение на твою свадьбу. Пока!..

На втором этаже в нашем подъезде жил Аркадий Макарович, бывший парикмахер, почти совсем глухой. Когда он включал приемник, все соседи затыкали уши ватой. Во время восхождения по лестнице я получил возможность на халяву послушать президента. Борис Николаевич призывал покончить с коррупцией в высших эшелонах власти и преградить путь в эти эшелоны людям с криминальным прошлым. Я мог присягнуть на Российской Конституции, что такую же речь слышал до него от Андропова и Горбачева, моя мама — от Сталина, бабушка — от Ленина, а прабабушка — от царя Николая Второго. Царь имел погоняло Кровавый, Сталин был палачом советского народа, Андропов — чехословацкого и афганского, в окружении Горбачева процветали люди, пытавшиеся устроить военный переворот, а если из окружения Бориса Николаевича убрать людей с криминальным прошлым, то кто же тогда останется? У меня возникло ощущение неловкости, будто я подслушиваю под дверью разговор, касающийся только двоих — президента и глухого парикмахера Аркадия Макаровича, и я поспешил домой.