Когда сын вышел, Наталья Николаевна села на диван рядом с мужем и спросила:

— Ты обязательно хочешь все сразу?

— Да, — ответил он, — дело не терпит промедления.

— А по-моему, сначала надо бы тебе оглядеться, как следует все обдумать.

Он обнял ее начинающие полнеть плечи.

— Обдумать. Все уже обдумано и не один раз. У меня столько для этого было времени!

Свободной рукой он снял телефонную трубку и с неизведанным наслаждением послушал московский протяжный гудок. Память у него всегда была отличная, и он, вспомнив телефон старинного своего друга, набрал номер, и почти сразу же раздался знакомый, начальственно суховатый голос. Бакшин назвал себя. Голос мгновенно подобрел, и обладатель его, как бы захлебываясь не то от восторга, не то прикрывая какую-то свою неловкость, вдруг начал молоть явную чепуху.

— О! Живой? Поврежденный, говоришь? Наталья Николаевна твоя все мне рассказала. Мы тут с ней посоветовались насчет тебя… Кости целы — мясо нарастет… А Москва-то как ожила!.. Ты погуляй, полюбуйся.

— Мне бы с тобой по-деловому надо, по делу! — стараясь подделаться под его радостный тон, проговорил Бакшин. — А то вы там без меня про меня совещаетесь. А я еще и сам могу…

— Да успеешь еще. Наработаешься. Ты, брат, потрудился, показал себя. Героя не заработал? Правильно, не в звездочке дело…

Позвонил другому, с которым на одной парте сидели, однокашнику. Тот же преувеличенно бодрый голос, и та же чепуха насчет отдыха и непомерных заслуг. Бакшин сидел в своем кабинете, на своем старом диване, забыв снять руку с телефонной трубки, и все еще улыбался выжидательно и недоверчиво. Осточертели ему эти бодрые голоса еще в госпитале, а для здорового человека просто обидно, когда с ним так разговаривают.

Жена сидела с ним рядом. Она сняла его руку с телефона и прижала к своей мягкой груди.

— Не надо, — твердо сказала она. — Потом ты все поймешь.

— Да что я понять-то должен?

— Прежде всего не надо волноваться и делать выводы так, вдруг.

— Это не вдруг. Ты знаешь, я всегда против поспешных выводов. Но ни один из этих, — он кивнул на телефон, — ни один ничего не сказал о работе, будто я с курорта приехал. На шею не кинулись. Друзья… — Он невесело засмеялся и почувствовал ноющую знакомую боль в ноге. — Ты мне должна все рассказать, что тебе известно.

— Да, конечно. Как там все у вас получилось с Емельяновой? То, что пишет эта радистка, ничего еще не доказывает.

— У нее погиб муж.

— Тогда тем более понятны ее настроения и ее чувства. Но там, как она пишет, многие думают, будто во всем виноват ты один.

— А что еще они там думают? — спросил Бакшин, хотя и сам все отлично знал из Валиного письма.

— Ну, что Емельянова погибла оттого, что все было проведено без подготовки. И что вообще не надо было ее посылать.

— Стратеги, — вспылил Бакшин, но тут же притих и устало потребовал: — Дай мне ее письма.

— Только одно письмо. Если об этом станет известно… конечно, если ты сам все это признаешь, потому что никаких других свидетелей уже не осталось, это очень повредит тебе…

— Это и есть те «обстоятельства», о которых ты не хотела говорить в своих письмах? — вяло спросил Бакшин.

Она как-то не очень решительно ответила:

— Да, отчасти…

— И об этом ты совещалась с теми, с моими… — он хотел сказать «друзьями», но только опять кивнул на телефон.

— Как ты мог подумать? — теперь уже решительно и твердо проговорила Наталья Николаевна. — Да, конечно, у нас был такой разговор. Мне нужно было заручиться поддержкой на тот случай, если потребуется их помощь. Но ведь я и сама-то ничего толком не знаю. Можешь мне рассказать все, как было, и что ты сам думаешь?

Пришлось рассказать ей все, как было, вернее, как теперь представлялось ему. И даже сейчас он старался быть объективным и рассказывал не столько о самом факте, сколько о горьких своих размышлениях на больничной койке.

Он поглаживал ее полное крепкое плечо, такое бестрепетное и надежное. В конце концов, она всегда знала, что надо сделать и что сказать. Все в доме было всегда в ее воле. Только сейчас он понял, как соскучился по своему дому, где все подчинено воле жены, хозяйки. Как ему не хватало этой тишины, этого старого дивана. И как он тосковал, вспоминая комсомолочку Наташу, волнующее тепло ее тела и успокаивающую прохладу ее суждений.

Она даже сейчас не смогла удержаться от того, чтобы слегка не притушить его вспышку.

— Во всем прежде всего надо видеть принципы, которые всегда выше нас.

«Выше нас ничего нет», — так бы сказала Емельянова, так бы прежде сказал и сам Бакшин, но сейчас он только подумал об этом и промолчал.

— Ты не согласен? — удивилась Наталья Николаевна.

Он нехотя проговорил:

— Не знаю.

Не мог же он сознаться, что не согласен с ней, как в свое время не согласился и с Емельяновой. Так он и остался болтаться где-то между этими двумя принципами — положение, в котором неприятно себя чувствовать и еще неприятнее это сознавать. Заметив замешательство и приняв его за усталость, она заботливо проговорила:

— Отдохни-ка ты в самом деле.

— Все как сговорились, уводят меня на покой.

— Неправда. Тебе просто сочувствуют.

— Ага. Как выпущенному из психиатрички. — Он отодвинулся от жены и с прежней силой и даже как бы угрожающе приказал: — Нет уж, ты мне скажи все, как есть. И тех сочувствующих я тоже заставлю высказаться.

— Хорошо! — Она выпрямилась, мгновенно утратив все домашнее, мягкое, и заговорила с той наигранной, официальной задушевностью, с какой привыкла разговаривать в школе с набедокурившими старшеклассниками. — Я дам тебе эти письма, но там ничего нового не найдешь. И я ни одной минуты не сомневалась в тебе и в целесообразности твоих действий. Ты был прав и тогда, когда действовал так, как требовала обстановка. И прав сейчас, что только выполнил свой долг, посылая Емельянову к немцам. И она выполнила свой долг, подчиняясь твоему приказу. И как будто не о чем говорить. И не в чем обвинять тебя. А мне кажется, что ты сам обвиняешь себя. В чем? Только в том, что ты не имел права этого делать, что ты нарушил приказ. Но ведь приказ имел какой-то смысл, пока существовал аэродром и пока была связь со штабом. Ты сам об этом сказал. А когда изменилась обстановка, тебе было предоставлено полное право самому принимать любые решения. Я правильно тебя поняла?

— В общем — да, — согласился Бакшин, подивившись, как верно его поняла жена и как точно и ясно она все это изложила. Он сразу даже и не заметил, что эти точность и ясность заслонили самое основное, и прежде всего то обстоятельство, что решение его было не продумано и что посылать Емельянову в немецкий тыл не было никакой необходимости. Кроме того, он, никому не доверяя, все представил так, будто она сама сбежала к врагу. И вот именно отсюда и пошли все непоправимые беды, погубившие и изломавшие жизни хороших людей. И теперь, когда он может хоть частично исправить свою ошибку, снять с Емельяновой тяжелое обвинение и тем самым помочь ее сыну выпрямиться, ему советуют отдохнуть, оценить обстановку, подумать. Как будто мало он отдыхал и продумывал! И при чем тут обстановка, если он хочет спасти тех, кого еще можно спасти?

У Натальи Николаевны и на этот счет было свое, очень правильное и вполне рациональное мнение:

— Ты сам подумай: она сейчас в лагере, в полной безопасности. Придет время, во всем разберутся и ее освободят.

— Откуда тебе это известно? — спросил он и узнал, что жена была у одного из тех, кому Бакшин только что звонил, и он все рассказал. Все, что можно, разумеется. Он же посоветовал пока ничего не делать — не такое сейчас время, как будто для восстановления истины нужно какое-то особое время.

— Человек тонет, а ему говорят: «Подожди, сейчас еще не время тебя спасать. Вот подойдет то подходящее время, и мы тебя спасем».

— Да? Это откуда? — словно прислушиваясь к каким-то посторонним шумам, спросила жена.