— Не нахожу причин для унылых предположений. Прекрасно они сработаются. Еще подружатся, вот увидишь. Там, в Сосновых Горах, рыбалка знаменитая. Степан любит. Вместе рыбачить станут. А мы к ним в гости…

— И напрасно ты веселишься, — проговорила жена так высокомерно и удрученно, как будто двойку за поведение выставила. Выставила и, подняв голову, вышла из класса. То есть из кабинета.

Двойка за поведение — ниже падать некуда. У Бакшина было такое бодрое ощущение, словно его уже на целую неделю изгнали из школы, и он теперь сам себе хозяин, и ни перед кем не надо отчитываться за свои поступки. И хорошо бы уехать, не встретившись с сыном. Это не боязнь. Это желание оттянуть разговор совершенно бесполезный. Бакшин считал новое назначение большой честью для Степана и отличной школой. Нечего ему околачиваться дома. Мужику за тридцать перевалило, а он все еще около матери-отца околачивается. Жениться и не думает, пробавляется какими-то случайными связями. Нечистое это дело, развращающее душу. Старый холостяк — что-то в этом подозрительное. Неполноценность какая-то.

Когда Степану предложили новую стройку, за которую любой инженер ухватился бы двумя руками, он ничем не показал своего удовольствия, не согласился и не отказался, а только обещал подумать. Ну что же, вполне естественно, подумать надо. Бакшин ждал, что сын придет к нему посоветоваться и они вдвоем все обдумают. Нет, не пришел. И ответа не дал.

А решать надо срочно. Дело не ждет. Начальник Сосногорского строительства заболел, и надолго. Фактически стройка осталась без крепкой хозяйской руки.

Едва Бакшин пристроился на старом диване, как всегда, перед обедом вздремнуть, пришел Степан и сразу приступил к делу. Он никогда не тратил времени на всякие предварительные и совершенно не относящиеся к делу разговоры. Качество очень ценное с точки зрения Бакшина-старшего, но сейчас он предпочел бы отвести разговор от главного.

— Я только что из главка, — сообщил Степан. — Уж готов проект решения.

— Я все знаю, — ответил Бакшин и зевнул.

— Надо бы все-таки и меня спросить.

— Тебя спрашивали, ты сказал, что подумаешь. Сколько же можно думать? Ломаться, набивать себе цену. Не хочешь — так прямо и заяви…

— Ты им тоже это сказал?

— Я сказал то, что считал необходимым сказать, — жестко ответил Бакшин. — Мое мнение ты знаешь. И я его высказал и готов повторить: дело тебе предлагают настоящее, и раздумывать тут не о чем. — Он закрыл глаза, считая разговор оконченным.

Но Степан не собирался уходить. Он даже сел в ногах, на диванный валик.

— У меня могут быть другие планы.

Открыв глаза, Бакшин спустил ноги на пол.

— Дай-ка папиросы, там, на столе.

Закурили. Степан снова пристроился на диванном валике.

— Какие же у тебя другие планы, если не секрет? И вообще, как ты собираешься дальше жить? — спросил Бакшин с видимым равнодушием.

— Так же, как и живу… Я не понимаю, для чего мне надо ехать куда-то в тайгу? — Он покосился на отца: сидит, курит и думает, что он один знает что-то такое, чего никто не знает.

— Открой мой портфель, — приказал отец. — Достань папку. Нет, вон ту, синюю.

Степан насторожился, зная, что отец никогда ничего не делает и не говорит просто так, бесцельно. Что он на этот раз задумал?

— Это письмо из Сосногорска. Прочти только первые две страницы. Дальше идут расчеты, очень доказательные. У нас проверяли. Не подкопаешься.

Открыв папку, Степан удивленно спросил:

— Емельянов С. И.?..

— Читай.

— Это какой Емельянов? Тот самый?

Не получив ответа, Степан пристроился у стола и начал читать. Если при помощи какого-то «сочинения», конечно, весьма жизнеутверждающего, отец думает поколебать его решение, то это не очень хитрый прием. Что он там может придумать, этот Емельянов С. И.? Он, кажется, только второй год как из института? Сосунок.

Но очень скоро снисходительное выражение слетело со Степанова лица, брови удивленно поднялись, сосредоточенно сузились глаза.

«Ага, пробрало», — не без злорадства подумал отец.

Кончил читать. Поднял папку обеими руками, как плакат, покрутив при этом головой, как бы изумляясь дерзости «сосунка» и явно ее не одобряя.

— Смелый мальчик, — проговорил он уважительно и, спохватившись, попытался подкрасить насмешкой свои слова: — Отчаянный. Юноша безумный.

Бакшин ничего не ответил, выжидал, как отнесется Степан к смелости Емельянова. Положив папку на стол, Степан еще раз покрутил головой.

— И ты хочешь, чтобы я с таким работал?

— А ты сам этого не хочешь?

— Прежде чем ответить на твой вопрос, позволь тебя спросить: что ты собираешься делать с автором этого письма?

— Еще не знаю. Я еду в Сосновые Горы. Решим на месте. Одно бесспорно — человек он талантливый и, как ты выразился, смелый. И знает дело.

— Сломает он себе шею, — Степан поднялся и начал ходить от стола к окну. — И себе, и тому, кто согласится с ним.

— Это и все, что ты можешь сказать?

— Подожди. Я еще не все сказал. А ведь он может и тебе шею сломать. Вон как размахнулся. Это он на тебя так… Твои расчеты хочет взорвать.

«Когда-то и ты замахивался на меня», — вспомнил Бакшин с горечью, поразившей его самого. С какой гордостью, с каким чувством великолепного равенства поспорил бы он сейчас со своим сыном, если бы тот хоть немного походил на Емельянова. Юноша безумный. Не безумный он, а смелый. И расчетливый. Не очень-то одобряя безумство, Бакшин, однако, всегда предпочитал его безропотному, хотя и добросовестному исполнительству.

— Да, размахнулся! — с непонятным для Степана удовлетворением согласился Бакшин. — И не для того, вот это ты учти, размахнулся, чтобы напугать. Нет. Он и ударит. Сдачи получит — утрется и еще раз ударит. А я вот к нему на совет еду. Совещаться. Драться я к нему еду. С таким — одно удовольствие…

Это он проговорил с какой-то такой молодецкой лихостью, словно и в самом деле ему не терпелось поскорее схватиться с Емельяновым. И было видно, что в своей победе он нисколько не сомневается. Он как бы и сына своего задирал, вызывал на бой, в то же время поглядывая на него с некоторым сомнением: выдержит ли?

— А если не осилишь? — спросил Степан, явно уклоняясь от неуместного, как он считал, отцовского вызова. — А если он тебя?

— Ничего, справлюсь.

Это он проговорил так угрожающе, как будто уже занес свой кулак, без промаха бьющий и без пощады. И закончил ворчливо, но все еще угрожающе:

— Силы у меня хватит, и башка варит без перебоев.

Это правда. Знаний и опыта накопил достаточно, а твердостью решений всегда отличался. Такого с толку не собьешь. Степан вспомнил отца, каким он вернулся из госпиталя лет десять назад: больного, растерянного, не очень уверенного в себе. Тогда Степан в чем-то обвинил его — этого он и сам теперь уж не помнит, что-то связанное с врачихой по фамилии Емельянова. Дело старое и давно забытое. А теперь попробуй-ка обвини. Он тебе так обвинит, что и костей не соберешь. Степан отлично запомнил только одно — тогда он разговаривал с отцом на равных, как солдат с солдатом. Теперь-то ему на такое не отважиться. Нет. Хотя заняты одним делом. А вот отчего это? Отчего нет прежней уверенности?

Как бы отвечая на этот вопрос, Бакшин прямо заявил:

— А твоя жизнь мне не нравится. И мысли твои…

Вот в этом все дело — и жизнь и мысли не те, что были прежде. Да, в то время, когда он лечился после ранения, отец не посмел бы так сказать о его жизни.

— Это я знаю, — безнадежно проговорил Степан.

— Ничего ты не знаешь. Я не о работе говорю. Был бы плохой работник, не выдвинули бы на такую стройку, как Сосногорский комплекс. Я о твоем образе жизни.

Эта похвала воодушевила Степана, и он отважился на откровенное признание:

— Я не хуже других и, наверное, не лучше. Но мы — бывшие солдаты — отдали больше, чем другие. И теперь хотим дополучить свое.

— Ты только не говори сразу за всех, скверная это тенденция, прикрывающая безответственность.