Как-то на уроке литературы, возвращая сочинения, Мария Германовна сказала:

– Маевская написала очень плохо. Орфографических ошибок нет, почерк отличный, но смысл отсутствует. Ты, Леля, ничего не поняла в отношениях Софьи и Молчалина. Молчалин никогда не был влюблен в Софью, как ты пишешь, "до безумия". Он подхалимствовал перед ней и перед ее отцом, но ни капельки не любил ее. Он не любил, а прислуживал. Он так был рад бы прислуживать "собачке дворника, чтоб ласкова была". Я вынуждена поставить тебе "неудовлетворительно".

И тут я увидел впервые, как Маевская плачет.

На перемене я подошел к ней.

– Не расстраивайся, Леля, – тихо сказал я.

– С чего ты взял, что я расстраиваюсь? У меня просто сегодня плохое настроение. И я не люблю, когда мужчины меня жалеют. Я ненавижу это. А насчет Молчалина Мария Германовна не права. Молчалин, вопервых, красивый мужчина, во-вторых, он любил Софью. Иначе бы она не позволяла ему то, что позволяла. Женщина никогда не будет благосклонно относиться к тому, кто ее не любит по-настоящему.

– Откуда ты это все знаешь? – спрашиваю.

– Неужели ты думаешь, что я за четырнадцать лет никогда не любила? Что бы я тогда в жизни понимала?

Эх, Володя, Володя!.. Вот станешь совершеннолетним, тогда поймешь.

– А ты тоже не совершеннолетняя.

– Женщина раньше развивается.

Леля говорила и смотрела куда-то вдаль, и глаза у нее были как у моей тети Любы, когда она шла на танцы.

На следующий день, после урока геометрии, в класс вошла наша классная наставница Любовь Аркадьевна и сказала:

– Сейчас мы останемся в классе и поговорим на неприятную тему. Поляков, перестань копаться в парте. Сегодня Маевская пришла в школу с намазанными губами. Это ужасно. Как ты могла это сделать, Маевская?

– Можно сказать? – спросила Леля.

– Скажи.

– В женщине все должно быть красиво, – сказала Леля. – У меня бесцветные губы. И я их всегда красила, но вы этого не замечали, потому что у меня была очаровательная помада, которую мне привезли из-за границы. Эта помада кончилась, и я подкрасила губы другой. Она слишком яркая. Я не думаю, что я в чемнибудь виновата. Все женщины, у которых хороший вкус, красят губы. Мэри Пикфорд не выходит на улицу, не подмазав губ.

– А ты знаешь, сколько лет Мэри Пикфорд? – спросила Любовь Аркадьевна. – Мэри Пикфорд – женщина, и еще к тому же актриса, а ты еще девочка. Так ты можешь начать еще и курить, и пить вино, и еще бог знает что. Твоя мама знает, что ты красишь губы?

Леля молчала. Она только побледнела.

– Так вот: чтобы я никогда больше не видела тебя в таком виде. Ты – в школе. Запомни это. И ты еще девочка.

– Я уже не девочка, – сказала Леля, – и, возможно, я скоро выйду замуж.

– Хорошо, – сказала Любовь Аркадьевна. – Но сперва вызови свою маму.

На этом собрание закончилось, и мы все вышли из класса.

– Ты что, серьезно собираешься выходить замуж? – спросил я у Лели.

– Вполне, – сказала она. – Мне надоели эти замечания, и я хочу жить, как мне нравится. Хочу – буду краситься, не хочу – не буду. Вот я крашу губы, а у меня "отлично" по геометрии, а Леля Ершова не красит – что толку? У нее "неудовлетворительно".

– А ты думаешь, если она будет краситься, у нее тоже будет "отлично"?

– Не знаю, – сказала Леля. – Я об этом не думала.

Хочешь пойти завтра в театр Музыкальной комедии на оперетту "Сильва"? У нас есть лишний билет.

– Конечно, – сказал я, покраснев. – А что это "Сильва"?

– Это красавица актриса, которая влюблена в военного по имени Эдвин.

Я ходил с ней и с ее мамой в Музкомедию. Мама была в шикарнейшем платье, и на каждой руке у нее было по браслету. Мы сидели в ложе бенуара, и нам все было очень хорошо видно. Я первый раз видел такое о любви: Эдвин влюбился в Сильву и очень хотел жениться, а его родители были категорически против.

Они не могли допустить, чтобы их сын женился на артистке, которая выступает в кабаре. Кабаре – это такой ресторан, который открыт всю ночь, и там пьют и курят. А симпатичный молодой человек, большой трепач, по имени Вони, поет даже такие слова: "Без женщин жить нельзя на свете". В общем, мне это дело понравилось и Леле тоже. Она сказала:

– Я бы тоже хотела так жить, выступать в кабаре, и никакие родители не помешали бы мне любить того, кого я хочу.

– Пойдем с тобой еще раз в театр? – спросил я.

На что Леля ответила:

– Я не могу каждый раз ходить с одним и тем же.

Я люблю, чтобы вокруг меня было много разных мужчин.

И в следующий раз она пошла с кем-то вообще из другой школы.

Говорят, что ее даже приглашали сниматься в кино, но мать ей запретила.

На школьном вечере, посвященном Первому мая, она всю торжественную часть просидела с Никсон Бостриковым, а когда начались танцы, танцевала только с Мишей Дьяконовым, который был на два класса старше. В антракте Никса Бостриков ударил ее по лицу. Бострикова на две недели удалили из класса, а Леля перевелась в другую школу, и больше я ее не видел. Говорят, что она вышла замуж за какого-то турецкого дипломата и уехала в Константинополь.

А по другим слухам – она работает машинисткой в каком-то учреждении и награждена медалью "За трудовое отличие".

– У меня к вам есть предложение, – сказала Мария Германовна. – Давайте устроим суд над композитором Сальери. Отдадим этому делу один из уроков литературы. Роли распределим так: Сальери будет играть Навяжский, Моцарта – Поляков, на роль слепого скрипача пригласим Борю Энкина из восьмого "Б". Обвинителем будет Кричинская, защитником – Селиванов, судья – Рабинович. Дружинина, Купфер и Смирнов будут присяжными заседателями. Все должны хорошо знать эту маленькую трагедию.

Мария Германовна Арлюк сияла от восторга. Ее радовала ее придумка. Маленькая, остроносая женщина, казалось, выросла от своей мысли.

– Судей мы оденем в плащи, а Моцарту и Сальери раздобудем белые парики. Володя может сыграть на рояле "Турецкий марш", а Шура, к сожалению, не играет.

Но мы уговорим кого-нибудь из ребят старших классов, кто играет на рояле, изобразить нам что-нибудь Сальери. Например, несколько тактов из "Тарара". А Энкин изобразит нам что-нибудь из "Волшебной флейты" Моцарта.

– А как будет с вином? – спросил Навяжский.

– С каким вином? – испугалась Мария Германовна.

– Они же пьют вино в трактире, Моцарт даже говорит Сальери: "За твое здоровье, друг, за искренний союз, связующий Моцарта и Сальери, двух сыновей гармонии…"

– Это верно, но ты, Шура, забыл, что ты обращаешься к нему: "…Постой, постой!.. Ты выпил!., без меня?" – напомнила Мария Германовна.

– Но все равно ясно, что на столе стояла бутылка с вином.

– Хорошо. Я вам куплю бутылку лимонада. Подождите! Вы меня ввели в заблуждение. Какая бутылка?

Какой трактир? Суд же будет происходить не в трактире, а в помещении суда. Кто же пьет в суде? Не сбивай меня, Навяжский.

– Все равно вино необходимо. Оно будет присутствовать как вещественное доказательство. Его. будут исследовать химики, чтобы найти в нем следы яда Изоры.

– Это возможно. В общем, готовьтесь, ребята. Назначим суд на пятницу одиннадцатого января.

Пришел этот день. Ольга Ефимовна на уроке истории очень нервничала, потому что все волновались и переговаривались в ожидании суда и никто не слушал, что она говорила о Нероне. Но прозвенел звонок, все рванулись со своих мест, Штейдинг и Романов привезли в класс рояль, который они тащили со страшным шумом из зала. Дружинина, Купфер и Рабинович примеряли мантии, а мы с Навяжским убежали в раздевалку приклеивать парики с хвостиками и бантиками.

Яковлев и Юган расставляли парты, изображающие скамью подсудимых и столы прокурора и адвоката.

Мария Германовна села за угловую парту, рядом с Эллой Бухштаб, изображавшей судебного корреспондента "Вечерней газеты". Поднялся секретарь суда Юра Чиркин и громовым голосом произнес: