Я смотрел на себя дома в зеркало и видел в зеркале вора. И мне не очень нравилось его глупое лицо. И я пришел в класс за полчаса до уроков и положил пенал в парту Шпрингенфельда.

Шпринг увидел его в парте и завопил на весь класс:

"Пенал мой нашелся!"

И я тогда сказал: "Надо лучше смотреть, куда что кладешь, а не нахально подозревать своих товарищей!"

Шпринг сказал: "Извините", и я был очень доволен, а может быть, даже почти счастлив. Нет! Я скажу так: вопреки утверждениям некоторых ребят, совесть – это не пережиток прошлого, а факт настоящего, и от него даже, наверно, зависит будущее. Не буду ее испытывать, обойдусь без лишнего кусочка. А если все-таки отломить маленькую корочку? Уж наверняка никто не узнает… А совесть? А ну ее!..

И тут вернулась Кричинская с весами, и мы стали проверять нашу резьбу, докладывать кусочки и отрезать лишнее.

И когда 62 куска лежали в точном порядке на столе, Ирина сказала: "Я пойду доложу Любовь Аркадьевне, что хлеб готов, а ты сторожи здесь. И не вздумай его трогать".

И она ушла, а Вадик остался скучать один в столовой.

Когда Ирка вернулась, она сказала:

– Я беру свой кусок, и ты возьми свой, и вот тебе еще половина моего, тебе нужно поправляться.

– Спасибо, Ира, – сказал Вадим и вынул из своего кармана корочку. – Я утащил кусочек, но я его отдаю честно обратно. И не надо мне твоего куска, и ничего вообще мне не надо, и только, я тебя прошу, никому об этом не рассказывай, потому что – в общем, ты понимаешь почему…

И Ира поняла и рассказала об этом мне только в марте 1974 года.

Как оно пахнет? За сто шагов. Оно лежит на блюде в столовой, а пахнет уже на лестнице двумя этажами ниже. Ты входишь в квартиру, подходишь к столу, видишь его – продолговатое, чуть похожее на сильно вытянутую восьмерку, светло-коричневое, а может быть, даже бежевое, будто лакированное. Ты берешь его в руку, бережно, как птичку, и подносишь ко рту, а у тебя уже капают слюнки. Ты осторожно надкусываешь его, и из него выдавливается густой, вязкий крем, он выдавливается, как клей из тюбика с подписью "гуммиарабик", и аромат расходится по всей квартире. Вот что такое пирожное "Эклер".

Но мы его видели только в кино. Последний раз я ел его три года назад, в 1919 году. После этого мы вообще забыли, что такое пирожные, если не считать тех кулинарных произведений, которые мама и тетя Феня создавали из картофельных очистков.

И вдруг папа откуда-то принес одно такое пирожное.

У меня как раз сидели Шура Навяжский и Женя Данюшевский, и мама дала нам по чашке чая, и к чаю был на всех троих маленький зеленый кусочек постного сахара. Женя, как специалист по геометрии, точно расколол его на три части, и мы наслаждались.

И вдруг эклер.

Мама сказала:

– Ребята, это вам. Мы есть пирожное не будем.

Получайте удовольствие.

В энциклопедическом словаре на букву "У" сказано: "Удовольствие (только единственного рода). Чувство радости и довольства от приятных ощущений". Так вот, у нас начались такие ощущения.

А папа сказал:

– Мы с мамой уходим, а вы срывайте цветы удовольствия.

И мы начали срывать.

Мы поручили Женьке осторожно разделить пирожное, чтобы не вытек крем. Разложили все три части на блюдца, и в этот момент раздался звонок. Пришла Ира Дружинина со своей мамой Елизаветой Петровной.

У Елизаветы Петровны болел зуб, и Ира уговорила ее пойти к моей маме.

Родители были еще дома, и мама быстро забрала Елизавету Петровну к себе в кабинет, а Ира прошла ко мне в комнату.

– Что это вы едите? – спросила она.

– Так… одну вещь… – сказал Женька. Он еще не успел начать.

– Неужели пирожное? Не может быть!

– Представь себе, – сказал я. – Папа принес откуда-то… Что ты стоишь? Садись. Сейчас я принесу чай, и ты будешь пить чай с пирожным под названием "Эклер".

– Ой! – вскрикнула Ира.

А Шура и Женя грустно переглянулись.

– Давай теперь дели три порции на четыре части, – сказал Шура.

– Давайте иначе, – предложил я, – я отдаю свою порцию Ире, а две ваших мы поделим на три части.

– Очень просто: от каждой нашей части по кусочку тебе.

– Идет, – сказал я.

В это время вошли Елизавета Петровна и мама.

– Зуб уже не болит, – радостно сообщила Елизавета Петровна.

Я понял, что нужно проявить гостеприимство.

– Елизавета Петровна, – провозгласил я, – прошу вас к столу. Будем пить чай с пирожными.

Женька и Шурка с ужасом посмотрели на меня.

– А вы, Анна Александровна? – спросил Шурка.

– Хорошо. Я выпью чашечку с вами.

– А как же быть с пирожным? – испугался Женька.

– А вот как! – внезапно сказал я. – Мы отдаем дамам наши эклеры.

– Что вы, что вы! – заголосила Елизавета Петровна.

– Я есть не буду, – сказала мама.

– Не обижайте нас. Все-таки мы мужчины, – заявил Женька.

– И дайте нам себя ими почувствовать, – сказал я.

Дамы согласились, и мы себя почувствовали… Между прочим, чувство было довольно грустное.

Дамы ели пирожные, причмокивая от удовольствия и прихлебывая чай. А мы мгновенно заглотнули кусочки постного сахара и жалобно смотрели на крошки эклера, падающего на блюдца.

Вскоре мы разошлись. Я остался в комнате один, вспоминая красивый, аппетитный эклер, и думал:

"Трудно быть настоящим мужчиной, но что-то всетаки есть в этом приятное…"

У нас был культпоход в театр. Всем классом нас повели на оперу "Дубровский". Было, конечно, очень интересно сидеть в ложе на втором этаже и смотреть, как наполняется людьми большой зал театра, как собираются оркестранты в яме.

А потом заиграл оркестр, поднялся громадный занавес и началось что-то очень странное: все нормальные люди пели. Мы поняли все, что происходило на сценестарый человек – помещик Дубровский был разорен богатым помещиком Троекуровым. Так бывало при капитализме. Старик очень переживал и умер. А его сын узнав об этом, стал предводителем разбойников и решил нападать на плохих, богатых людей. А сам он притворился французом и придумал себе смешную фамилию Дефорж и с этой фамилией нанялся учителем к дочке Троекурова по имени Маша. И он полюбил эту Машу, то есть хотел на ней жениться. В общем чего это я вам буду рассказывать! Вы все, наверно читали про это у Пушкина. Это все очень интересно: и про разбойников, и как они подожгли дом, и как Дубровский ограбил Антона Пафнутьевича, а тот говорил: "Я не могу дормир в потемках". Но странно то, что все они не говорили, а пели. Даже "пожалуйста" и "спасибо" ну каждое слово. И это, оказывается, и называется "опера".

Но в общем это нам все понравилось. Особенно мне.

А на другой день у нас был урок русского языка и Мария Германовна вызвала меня.

– Поляков, – сказала она, – что такое подлежащее?

И я запел:

– "Вы меня спросили, что такое под-лежа-щее?

Я отвечаю вам!"

– Ты что, с ума сошел? – спросила Мария Германовна.

– "Нет, нет, – запел я. – Я просто отвечаю на вопрос".

– Что с ним такое? – спросила Мария Германовна, обращаясь к классу.

И встал из-за парты Шура Навяжский и тоненьким голосочком пропел:

– "Он вчера в опере был – вот в чем дело".

И все мальчишки хором поддержали его: "Да, да, да, да!"

– Ну так вот что, – сказала Мария Германовна, – здесь у нас школа, а не опера. Прошу всех певцов выйти из класса.

И восемь человек покинули класс.

Следующие уроки у нас проходили, как драматические спектакли: мы отвечали на вопросы, и никто не пел.