– Вот мы и хотим вернуть эту чудесную традицию.

– Это, товарищи, так не пойдет. Роно категорически против этого возражает и доводит это до вашего сведения. Оркестр – это хорошо, а вот танцы вызывают сомнение. Конечно, если дети будут плясать под музыку, скажем, польку, или "Светит месяц", или даже, на худой конец, вальс – это вполне допустимо, но другие танцы вызывают вопрос. В частности, роно возражает против западных танцев. Чтобы не просочился какой-нибудь фокстрот, или шимми, или тустеп.

– А что плохого? – это спросил Селиванов, и Александр Августович сурово на него посмотрел.

А что хорошего? – воскликнул представитель роно. – Танцы разлагающегося Запада. Сегодня понимаете фокстрот, а завтра будете в школе коньяк выпивать. Вот этот, извините за выражение, тустеп, у него ведь слова есть. Я их знаю: "Выпьем мы за Сашу, Сашу дорогого, а пока не выпьем, не нальем другого"

И это в среднем учебном заведении! Ни за Сашу, ни, извините за выражение, ни за Машу, ни за кого мы в помещении школы пить не будем.

– А падепатинер?

– Что "падепатинер"?

– Можно танцевать?

– А что? Разве мало танцев с русскими названиями?

– Очень мало, – сказал Леонид Владимирович – Ьальс тоже не русское название. Это французское слово и означает танец с трехдольным ритмом. Венгерка – не русский танец, полька – тоже, мазурка – тоже падэспань – тоже, полонез – тем более, миньон, ки-ка-пу падекатр, краковяк… Что же остается?

– Есть такой танец – "дирижабль"…

– Ну, а еще?

– Трепак, – тихо сказал я.

– Тут шутить не приходится, товарищ учащийся Попоете "Светит месяц", попрыгаете, споете "В лесу родилась елочка".

– Но ведь вы против елки, – сказал Герке, – зачем же про нее петь?

– Петь можно. Вот… Так что насчет танцев, товарищи, поосторожнее. У нас тут, товарищи, не балетная школа, никаких Люком и Шавровых у нас нет, и можно спокойно попеть песни, пускай дети слегка попрыгают и разойдутся. Теперь, что это за буфет вы намечаете?

– Лимонад, если удастся достать, какие-нибудь бутерброды, яблоки.

– Это возможно. Только чтобы не было пива.

– Чтобы?!

– Ну, ясно. И вот, чтобы не забыть: о каких забавных плакатах вы тут упоминали?

– Ну, например: "Сегодня нет места скуке", – сказал Георг.

– Как это понимать? А вчера, значит, было место?

Где это у нас такое место?

– Вы что, шуток не понимаете? – вскипел Георг.

– Я-то понимаю, а вот вы понимаете или нет? Получается, что только на этом мероприятии нет скуки, а везде в наши дни скука. Так? Не нужно вывешивать никаких плакатов. В крайнем случае напишите лозунг:

"Да здравствует Новый год!" И хватит. А так – мероприятие хорошее. Пожелаю вам, товарищи, успеха.

– Большое спасибо, – сказал Герке.

Представитель собрался уходить.

– Вы бы все-таки снимали шляпу, входя в помещение, – сказал Георг. – Мы ведь здесь ребят воспитываем. -

– Холодно здесь у вас.

– А вы бы на отопление школы обратили внимание, – заметил Герке.

– Мне пора, – сказал представитель и быстро ретировался.

– Что же будем делать? – посмотрел на Герке Георг.

– Будем делать елку, будем устраивать танцы и вешать веселые плакаты, – сказал Герке. Он был смелый человек. – Но фокстрот не нужен, – сказал он на всякий случай.

Сегодня, в 1976 году, я вспоминаю этот разговор в учительской, вижу новогодние елки, не вызывающие решительно ни у кого никаких сомнений, смотрю на ребят, весело танцующих фокстрот, чарльстон, вальсбостон, танго и (страшно подумать!) – шейк. А на днях я даже видел на одном школьном вечере – сам представитель отдела народного образования танцевал бразильскую самбу.

И очень неплохо.

Первой встречала нас утром в школе нянечка Елизавета. Это была маленькая, худенькая, средних лет (ей было лет сорок) уютная женщина, с мелкими чертами лица, маленьким носом пуговкой и с постоянной улыбкой, при которой губы образовывали лежащую луну. У нее были почему-то казавшиеся бесцветными травянистые глаза и такие же бесцветные, еле видимые брови. Она была добрая и приветливая. Всегда со всеми здоровалась, бесшумно скользила между вешалками, охотно помогала расстегивать пальто и шубы, разматывала шарфы и следила, чтобы мы аккуратно укладывали в мешочки галоши. У нее был мягкий ласковый голос и быстрые, ловкие морщинистые руки.

Кто-то, кажется Коля Гурьев, назвал ее Моной Лизой, и с тех пор все стали ее так называть.

Нянечка никогда не слышала о гениальном портрете кисти Леонардо да Винчи, но ей нравилось быть Моной Лизой, и улыбка Джоконды никогда ее не покидала.

Она заботливо проследила, чтобы мы не забыли надеть кашне и шарфы, чтобы опустили уши на зимних шапках, и мы покинули раздевалку, построились в пары и, предводительствуемые Елизаветой Петровной, отправились на трамвайную остановку, чтобы ехать на прогулку в Летний сад.

Мы очень любили Летний сад – конечно, в летнее время, а вернее – весной, когда не были забиты досками знаменитые мраморные статуи, когда по узкому каналу и по пруду парка скользили четыре скучающих лебедя, когда в куче песка возле памятника дедушке Крылову можно было играть в пирожные, которые начисто исчезли тогда в магазинах, а если и появлялись, то стоили столько, что о них можно было только думать. Но в формочки играли в основном девочки, а мы мальчишки, играли, конечно, в войну.

В саду было много снега, стояли сугробы, и был чудесный подручный материал для снарядов. Девчонки обошлись без песка и делали пирожные из снега, Зоя Тереховко и Нюра Цыкина гуляли с Елизаветой Петровной по снежным аллеям, а мы, конечно, затеяли игру в войну.

Кто будет красными, а кто белыми?

Естественно, белыми быть никто не хотел. И уж конечно каждый хотел быть Буденным.

Ясно, что им стал Герман Штейдинг. Он был самый сильный и самый храбрый из нас. Но кто же будет командовать белыми?

Предложили Шурке Навяжскому, но он наотрез отказался.

– С какой стати? – сказал он. – Что, мне больше делать нечего?

Его уговорил Женька Данюшевский:

– Если будешь белогвардейцем, я тебе подарю почти целый электрический звонок. Он работает от сухого элемента. Элемента, правда, нет, но мы его с тобой сделаем. У меня есть банка и все, что нужно. Звонок, правда, без колпачка, но колпачок я достану у Финкельштейна за петровскую монету, которую мне обещал Тузка Сперанский.

Шурка согласился и возглавил белую армию.

Это был февраль 1921 года, нам было в среднем по одиннадцать лет, и мы жили сводками с фронтов гражданской войны. Имена Фрунзе, Ворошилова, Буденного, Чапаева не сходили с наших уст, отцы многих из нас были на фронте, и война плотно вошла в нашу жизнь. Игра в войну успешно заменила казаки-разбойники.

Штаб красных обосновался у домика Петра Первого.

Здесь готовились к операции Бобка Рабинович, Герман Штейдинг, Юрка Чиркин, Ленька Селиванов, Женька Данюшевский и я. А белые – Шурка Навяжский, Толя Цыкин, Монька Школьник, Олег Яковлев, Никса Бостриков и Юрка Денисов – скопились за статуей богини плодородия и готовили снежки для психической атаки.

– Семен Михайлович! – обратился Селиванов к Штейдингу. – Моя разведка установила, что беляки готовятся к наступлению в районе статуи Дианы и бюста неизвестного в шлеме.

– По коням! – закричал Штейдинг, и мы все поскакали по аллее, наводя страх на гуляющих старушек с колясками.

Нас встретили градом липких снежков. Снежки попадали нам в нос и в глаза, за шиворот и в лоб, но мы скакали сквозь этот град, лепили на ходу снежки и забрасывали ими противника.

Белые укрылись за высоким снежным сугробом, и мы полезли на этот сугроб, увязая в снегу, теряя в нем галоши. Я промочил насквозь ноги, но, ни о чем не думая и забыв указания мамы, чтобы я, если промочу ноги, не приходил домой, рвался в бой.

Герман сбил шапку с генерала – Навяжского, и мы погнали белых к огромной каменной вазе в конце парка, возле которой стояла испуганная Елизавета Петровна и кричала: