– Все равно. Ревнует умный, образованный человек; значит, мне образование тоже не поможет.

– Арбенин не учился в нашей школе, – сказал Розенберг. – И самое главное, он не читал Лермонтова и вполне мог не знать, что собой представляет это страшное чувство. Я убежден, что, если бы Арбенин учился в нашей школе и ему бы преподавала наша Мария Германовна, он никогда бы не стал ревновать и никакая баронесса и никакой Неизвестный не смутили бы его покой.

– И вот что я вам скажу, – заявил Старицкий, – давайте купим по порции земляничного мороженого и съедим его за здоровье Михаила Юрьевича Лермонтова, пока не закрыли буфет.

Был день Первого мая, и мы всем классом пошли на первомайскую демонстрацию. Все были одеты повесеннему, у всех на пальто были прицеплены красные бантики. Улицы были залиты солнцем, наполнены медью оркестров, звенели песнями, пестрели знаменами и флагами. На всех домах висели транспаранты, кричали лозунги, покачивались гирлянды разноцветных лампочек.

По проспекту медленно шли машины, переполненные юношами и девушками в боярских костюмах, шли броневики с матросами, увешанными патронными лентами, девушки в кожанках и алых косынках стояли в кузовах грузовых машин рядом с красногвардейцами в больших папахах. На автомашинах везли гигантские электромоторы, станки, самолеты. Проехала кузница. У наковальни стояли рабочий и крестьянин и со звоном били по наковальне молотами. На разномастных конях ехали во фраках и в расшитых блестками костюмах артисты цирка, и среди них ехал в грузовике дедушка Дуров в своей сверкающей каменьями пелерине и с собачкой на руках.

Ехали артисты театров в костюмах из спектаклей – Красная Шапочка, Серый Волк, Иванушка-дурачок, какой-то король, русалки и феи. Шли рабочие заводов и несли большие детали машин.

В огромной резиновой галоше тряслись Чемберлен, лорд Керзон в полосатых брюках, расписанный звездами дядюшка Сэм и долговязый черный барон Врангель в черкеске с газырями.

"Лордам по мордам" – несли огромный плакат рабочие, и за ними шла молодежь с цветными воздушными шарами и крутящимися по ветру разноцветными бумажными мельницами. Шагал на высоченных ходулях артист цирка клоун Виталий Лазаренко в костюме из двух разноцветных половин. Двигался огромный корабль, с палубы которого усатый капитан кричал: "Да здравствует Первое мая – день солидарности трудящихся всего мира!" И колыхались портреты улыбающегося Владимира Ильича.

Мы шли в этом потоке людей, машин, лошадей, размахивали маленькими матерчатыми красными флажками и под нестройную музыку духовых оркестров, баянов и балалаек во весь голос пели:

Смело, товарищи, в ногу,

Духом окрепнем в борьбе.

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе.

Мы шли вместе со всеми колоннами к площади Урицкого, по которой демонстранты торжественно проходили перед трибунами.

Мы первый раз принимали участие в праздничном шествии и были горды этим. Мы шли в ногу, четким строем, с сознанием собственной важности. Шутка ли?

Мы шагаем по проспектам и улицам Петрограда вместе со взрослыми, и говорят, что нас даже будут приветствовать с трибуны.

Честно говоря, мы запыхались. Мы ведь прошли не один километр. И мы устали петь, но мы все время пели:

"Красная гвардия, черный барон", и "Вихри враждебные" и "Дуня, Дуня, Дуня я, комсомолочка моя", и мы плясали "Яблочко" и даже декламировали хором: "Никогда, никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!" И нам хотелось есть, и нас мучила жажда, а денег на лимонад у нас не было. Но мы шли и были горды тем, что мы идем.

Рядом со мной шли Бобка Рабинович и Лида Струмилло. Они громче всех кричали "ура" и энергичнее всех размахивали своими флажками.

Сбоку шел заведующий Александр Августович в большой фетровой шляпе, с огромным кумачовым бантом в петлице своего черного пальто. А позади него припрыгивала преподавательница географии Лопакова и приговаривала:

– Ребята, держите ряд. Не растекайтесь. Скоро Дворцовая площадь.

Площадь уже давно была переименована в площадь Урицкого, но Лопакова так называла ее по привычке.

Мы вышли на Миллионную улицу. Справа от нас высились кариатиды Эрмитажа и впереди поднимался мраморный Александрийский столп. Мы приближались к площади, к красному зданию Зимнего дворца.

– А я видел живого Николая Второго, – сказал Толя Рясинцев.

– А он тебя видел? – спросил я.

– Думаю, что видел, – сказал Толя, – я и маленьким был очень заметным. Это было на Невском проспекте. Папа держал меня на руках, а он ехал с женой в карете и махал белой перчаткой.

– Тебе махал? – спросил Старицкий.

– Может быть, и мне.

– Домахался, – сказал Селиванов.

– А мой отец брал Зимний дворец, – сказал Яковлев. – Он стрелял в юнкеров и убивал белогвардейцев.

Честно говоря, я очень завидовал Яковлеву. Но сдаваться было нельзя, и я сказал:

– А мой папа один раз ударил городового (это было не совсем так: городовой ударил моего папу, но я уже знал, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, и, кроме того, так было куда лучше).

– А я… – сказал Попов.

Но в этот момент мы поравнялись с трибунами и увидели стоящих на них людей. Они махали нам фуражками и очень хорошо улыбались.

Мы остановились, расстроили все ряды, задержали задние колонны и замахали им флажками.

– Да здравствуют юные советские школьники! – крикнул один из них, и мы все что есть мочи закричали "ура!".

Но тут к нам подскочил Александр Августович и закричал – не останавливаться! Не останавливаться!

Вперед!

И нам пришлось пойти.

Мы шли довольные и радостные. Еще бы! Нам, лично нам сказали, что мы – да здравствуем.

На уроке географии, когда учительница Лопакова вызвала Селиванова и спросила его – что такое параллели и меридианы, Герман Штейдинг бросил в Селиванова свернутую бумажку, а она попала в лоб Лопаковой.

– Кто бросил? – спросила Лопакова Весь класс молчал.

– Кто бросил? Или вы скажете кто, или я уйду из класса.

Я встал и сказал – бросил Штейдинг.

– Штейдинг, выйди из класса, – потребовала Лопакова, и Штейдинг вышел за дверь.

На перемене ко мне подошли Попов и Чиркин.

– Ты фискал и ябеда, – сказал Чиркин.

– Тебе нельзя доверять, ты предатель, и тебя нужно бить, – сказал Попов. – Готовься.

Попов был сильный парень. Он даже занимался боксом, и ничего хорошего от встречи с ним я ждать не мог. Я не обладал никакой силой, не умел и боялся драться и вообще был, как говорил Старицкий, "маменькиным сынком". Но кругом стояли мои одноклассники, и в том числе девочки. Не мог же я им показать, что я трус.

И я сказал – вот только попробуй, сунься.

И Попов попробовал. Он надвинулся на меня и ударил меня кулаком в грудь. Удар был резкий и сильный. Я почувствовал боль в груди и, главное, обиду, что меня бьют. Я размахнулся и ударил Вадьку по руке. Он засмеялся и, размахнувшись, дал мне пощечину.

Мне хотелось заплакать, обида подступила к горлу, сжала его, я подпрыгнул и ударил Вадьку по носу.

– Ах, ты еще сопротивляешься?! – вскрикнул он, подставив мне ножку, и я упал.

Тогда он навалился на меня и стал делать "макароны" – бить меня ребром руки по шее. Это было мучительно больно. Все же мне удалось вскочить, и я ударил его ногой в живот. Попов рассвирепел, схватил меня за руки и завернул их мне за спину. Казалось, что он ломает мне руки, и мне захотелось закричать "мама!", но кругом стояли девочки, и я закусил губу и сдержал крик.

В этот момент в класс вошла Любовь Аркадьевна, и Попов отскочил в сторону, как будто ничего не было.

Но Любовь Аркадьевна видела все, что было.

– За что ты его бил? – спросила она.

– За ябедничество. – И Попов рассказал обо всем, что произошло.