День начался не очень хорошо. Два дня назад мы ходили на экскурсию в Русский музей и смотрели там разные картины. Самое большое впечатление на нас произвела огромная картина в золотой раме, занимавшая чуть ли не всю стену, "Гибель Помпеи" художника Брюллова, в которой изображено извержение Везувия в этой самой Помпее, когда лава низвергается на город и рушит все на своем пути. На этой картине множество людей. Все в страхе. Люди бегут, валятся колонны – в общем, давка, ужас, столпотворение.

И вот сегодня на первой же перемене мы решили играть в гибель Помпеи. Что мы сделали? Мы перевернули стоявшую в классе вешалку, нагромоздили друг на друга несколько парт, сдвинули с места шкаф и с дикими криками начали толкать друг друга. Схватили Лелю Берестовскую и посадили ее на шкаф. Она оттуда вопила, а мы прыгали вокруг и орали.

Потом мы повалили на пол Леньку Селиванова, и началась "куча мала". Все кричали: "Караул!" Чиркина и Дружинина визжали, и все мы носились по классу и скакали по партам.

На шум, конечно, прибежала учительница из соседнего класса – Анна Григорьевна.

– Что у вас происходит? – спросила она.

– У нас тут гибель Помпеи, – сказал я, – и мы спасаемся.

– Глупая игра, – сказала Анна Григорьевна. – Гибель Помпеи – это большое несчастье. Это горе. И смеяться над этим не приходится. Вы представляете себе, что это такое? Разверзается земля, рушатся здания, огненная лава затопляет все, люди проваливаются сквозь землю, гибнут, и нет спасения. Разве это игра?

Вы же взрослые ребята. Как вам не стыдно!

И, честно говоря, нам всем стало стыдно.

– Извините, – сказал Селиванов. – Мы больше не будем.

И сразу в классе стало тихо, как в музее.

Но если говорить честно, игра нам понравилась, и нам не хотелось так просто от нее отказываться. И мы нашли выход.

Точнее, его нашел Старицкий. Он предложил:

– Давайте так же все переворачивать и орать, только назовем это "Праздник в сумасшедшем доме".

Предложение было принято единогласно. И мы продолжали игру.

На шум явился завшколой.

– Что это у вас творится? – спросил он.

– Это у нас праздник в сумасшедшем доме, – ответил Навяжский.

– Я так и подумал, – сказал Александр Августович. – Я вижу, что вы ненормальные и вас нужно лечить.

– Девочек не нужно, – сказала со шкафа Берестовская (она так и сидела там, ее забыли снять). – Мы к этому не имеем отношения.

– А как ты попала на шкаф?

– Они меня сюда посадили.

– Вот что, – сказал строго Александр Августович, – снимите Берестовскую. А все психические больные идите сейчас же домой, и чтобы завтра пришли ваши родители.

Было одиннадцать часов. На улицах начиналась весна. Так симпатично капало из цинковых труб, так приятно было хлюпать по лужам. Можно было снять противное кашне и расстегнуть все пуговицы пальто.

И можно было снять шапки и подставить головы под теплый дождь. Нелепо идти в такое время домой, да еще говорить родителям такие неприятные слова и видеть их недобрые взгляды. Это ведь все можно сделать и попозже.

И мы все решили пойти в Ботанический сад. Уж там-то весна в полном разгаре. Это предложил Юган.

Он был у нас лирик-оптимист и питал нежную любовь к растениям.

И мы пошли. Не было с нами только Розенберга.

Он находился дома, у него была свинка, и его не пускали в школу. Наверно, если бы он был в школе, мы бы не играли в эту игру, испортившую нам настроение.

Он бы этого не допустил по общественной линии.

Мы пришли на Аптекарский остров и вошли в калитку сада. Деревья еще стояли голые, кусты торчали, как сухие метлы. Лишь кое-где пробивалась худосочная травка. Дождик кончился, но на дорожках не просыхали лужи. Никакой особенной весны не было. Правда, специалист по ботанике Юган заметил, что на ветках набухают почки, но это его личное дело, а мы особой весны не увидели.

И тогда Павка сказал:

– Ребята, пойдемте в оранжереи. Там пальмы, кактусы, а в круглой оранжерее все как на реке Амазонке и, может быть, даже цветет виктория-регия.

Мы быстро согласились. Тем более что у всех нас остались деньги на завтрак (мы же не завтракали), и их как раз хватило на то, чтобы заплатить за вход в оранжереи.

Мы приобрели билеты и пошли.

В оранжереях чувствовалась не весна, а лето. Высокие, красивые пальмы, немыслимые колючие кактусы, как огромные свечи; похожие не то на бабочек, не то на птиц яркие орхидеи.

Пройдя через несколько оранжерей, в том числе через самую высокую, в которой росли покалеченные высокие, засохшие пальмы, мы вошли в низенький круглый павильон. Там стоял зеленый туман от обилия пальм, тянущихся к стеклянному потолку тростников, ползущих по стенам лиан и густого ядовито-зеленого кустарника, обрамляющего бассейн, затянутый нежно-зеленой ряской. Влажный, почти горячий воздух обволакивал оранжерею.

Яркие лампы, как солнце, горели в этом зеленом царстве. Из-под потолка свешивались на шнурах берестовые корзиночки, в которых росли смешные толстые мухоловки, застенчиво стояли серовато-зеленые мимозы, которые от одного легкого прикосновения к их тоненьким листикам съеживались, как Аля Купфер, когда ее дергали за косички. В воде бассейна мелькали маленькие разноцветные рыбки, а посредине лежала на воде огромная круглая зеленая тарелка. Нет, этот зеленый лист, пожалуй, даже был больше похож на манеж цирка, ибо края листа были загнуты, как барьер. Это и была виктория-регия. И это было прекрасно.

В оранжерее были только мы одни. Мы стояли у барьера бассейна и как завороженные смотрели на викторию-регию.

– Виктория-регия растет на Амазонке, – заявил Навяжский. – В учебнике написано, что ее листья выдерживают вес человека.

– Это – липа, – сказал Штейдинг. – Не может быть, чтобы лист выдержал человека.

– Александра Васильевна тоже говорила, – сказал Данюшевский.

– А как на листе сидела Дюймовочка? – вмешался в спор Селиванов.

– Дюймовочка сидела на листе водяной лилии.

И она была крохотная и почти ничего не весила, – сказал я.

– Идея! – воскликнул Павка. – Все познается путем проверки. Опыт – это великое дело. Ленька из нас самый легкий, и пусть он будет Дюймовочкой. Давайте посадим его на викторию-регию, и если он не пойдет вместе с листом ко дну, значит, все правильно. Ленька, ты не возражаешь?

Леню не надо было долго просить. Он только сказал:

– За два рубля на это пойду.

– Отдадим через неделю, – сказали мы.

Герман Штейдинг и Володька Петухов взяли Леню за руки и за ноги, перегнулись через барьер и посадили его на лист. Секунды две он, улыбаясь, сидел на нем, подобно Дюймовочке, но вот лист пошел ко дну, Леня съехал с него и погрузился в воду.

Все вскрикнули.

– Спокойно. Он плавает, – сказал Герман.

И Ленька вынырнул.

– Дюймовочка жива! – крикнул он.

И тут появился сотрудник оранжереи.

– Что за хулиганство! – сказал он. – А ну, быстро вылезайте!

Леня поплыл к барьеру.

– Не цепляйтесь руками за растения! Как вы туда попали?

– Он случайно упал.

Тем временем Леня ухватился руками за барьер, и мы его вытянули на сушу.

С него текли потоки воды. Его куртка была в зеленой ряске, в иле, по нему ползали какие-то водяные паучки.

– Пройдете со мной в дирекцию, – сказал сотрудник. – И вы тоже. Хорошо еще, что не сломали викторию-регию.

Нас всех привели в дирекцию сада и представили заместителю директора. Седой старичок, профессор и даже академик, он с грустью посмотрел на нас и сказал:

– Ботаническому саду скоро двести пятьдесят лет, но со времен Петра Первого такого еще здесь не было.

И тогда выступил Старицкий. Он сказал:

– Вы, конечно, правы, и то, что мы сделали, – это ужасно. Но мы все любим ботанику, и мы не хотели ничего портить. Мы только хотели проверить, как Дюймовочка могла удержаться на листе.

– Ваша Дюймовочка была крохотная девочка, а вы все здоровые парни, – сказал профессор. – Если бы вы были Дюймовочками, никто бы на вас не обратил внимания. Кто у вас преподаватель ботаники?