Утром, конечно, Мусин отец позвонил по телефону всем нашим родителям, и мой отец сказал мне:

– До сегодняшнего утра я не знал, что мой сын курит и пЬет. Я не предполагал, что в тринадцать лет можно быть алкоголиком. Ну что же! Будем тебя лечить. Начнем с того, что месяц ты не будешь ходить в кино, месяц не будешь отпускаться ни к кому в гости, месяц не будешь подходить к телефону, а билеты в цирк на следующее воскресенье я отдаю дочери управдома Нине Тютиной. А сейчас уходи к себе в комнату.

– А что мне делать? – спросил я. – Все уроки я уже приготовил.

– Можешь писать воспоминания об этом вечере.

И папа хлопнул дверью.

На шум пришла мама.

– Что случилось? – спросила она.

– Поздравь своего сына, – сказал папа, – вчера вечером он напился как сапожник.

Я забыл фамилию одного из учеников старших классов. На школьных вечерах он появлялся в старом неважнецком пиджаке, но обязательно в лакированных туфлях, и шея у него была повязана длинным зеленым шерстяным шарфом. Он выходил на нашу сцену и завывая читал стихи Сергея Есенина.

В классных разговорах у нас мелькали имена Маяковского, Хлебникова, Крученых. Мы воспринимали Блока и отвергали Игоря Северянина. Словом, мы интересовались поэзией. И многие даже мечтали быть поэтами. Во всяком случае, Леня Селиванов, Павлуша Старицкий, Ваня Розенберг и Юзька Бродский часто щеголяли своими стихами.

В частности, Юзька принес однажды стихи, навеянные, видимо, поэтом Даниилом Хармсом. Он прочел свой стих на вечере в школе:

Елизавет Бам! Елизавета Бам!

В твою перину бух! В твою перину бах!

Ораниенбаум, бух, бах!

Любовь Аркадьевна покинула зал. Она преподавала у нас французский и предпочитала таких поэтов, как Ронсар, де Мюссэ, в крайнем случае Лафонтен.

Вторым на этом вечере выступал Леня Селиванов.

Он был в бежевой толстовке, в валенках и в цилиндре. – Я прочту стихотворение про кошку моих соседей, – заявил он.

Как пробка из окошка

Вылетела кошка.

На моей памяти

Ее хвост, стоящий, как памятник.

Глаза у ней зеленого цвета.

Я долго думал: кошка ли это?

Может быть, она не кошка, а кот.

Вот…

Раздались рукоплескания, а наша преподавательница литературы Мария Германовна сказала:

– Может быть, это не кошка, так же как Селиванов не поэт.

– Мария Германовна еще не доросла до такой литературы, – заявил Селиванов. – Меня поймут не раньше чем через десять лет.

Розенберг писал понятнее, но обходился без рифмы. Он писал белые стихи.

По каналам Венеции скользят гондолы.

И в них сидят римские патриции.

А в Риме папа, конечно, римский,

И имя у папы Пий, и это имя не нравится маме.

Мама, конечно, тоже римская,

Она проживает в замке дожей,

Который омывают воды канала.

И итальянские голуби садятся на карнизы замка,

Воркуя о чем-то опять же по-итальянски.

И стройные пинии, почти зеленые и немного синие,

Стоят вдоль ограды на виа Чирчини.

В Розенберге всегда сказывался эрудит, и его стихи были чем-то симпатичны нашему историку Александру Августовичу Герке. Он говорил: "Розенберг любит историю, много читает, и в его стихах я что-то вижу, хотя и не знаю что".

Но всех забил Старицкий. Во-первых, он вышел на эстраду в серой толстовке и босиком, как Лев Толстой.

Во-вторых, он нарисовал у себя на левой щеке губной помадой сердечко, и, в-третьих, он читал шепотом.

Я запомнил только одно четверостишие:

Небо плевалось. Бамбунил дождь

Желтый с зеленым. Молния валится.

Ты не любишь меня? Ненавидишь?

Ну, что ж?

Все равно я живу. Я – Старицкий.

И все девчонки ему бешено хлопали.

– Этот парень напоминает мне хромую мушку, которая попала в клубничное варенье, влипла в него и не может выбраться, – сказал скромный старшеклассник Саша Веденский.

Он никогда ничего не писал и не читал в школе.

Но стал очень хорошим детским поэтом, и теперь его книжки с удовольствием читают в нашей школе. Он жил на Зверинской улице.

– Когда я окончу школу, – сказал Каценеленбоген, – я стану артистом и буду всех потрясать.

– Почему же ты за все время учения ни разу нас не потряс? Даже не попробовал, – сказала Паня Пищик.

– Потому что я скрывал свой талант. Я его показывал только своей маме, и она даже плакала.

– От твоего таланта?

– От того, как я читаю драматические произведения. Я ее волновал. Не будьте дураками и прекратите свой идиотский смех. У каждого есть свои желания, и ничего смешного в этом я не вижу.

– А я постараюсь стать ученым, – сказал мрачно Ваня Лебедев. – Я буду изучать рукописи Пушкина, Лермонтова, Толстого. Я хорошо разбираюсь в их почерке. И я наверняка найду что-нибудь неопубликованное.

– Третью часть "Мертвых душ", – сказал Розенберг.

– Она сожжена Гоголем, но не исключено, что где-нибудь затерялось несколько страниц рукописи, – сказал Ваня. – И острить на эту тему – глупо.

– Лично я буду строить корабли, – сказал Сашка. – И буду на них ходить в море, а может быть, и дальше.

– А я буду геологом и буду искать золото, – сказала Алла Корженевская.

– Не все то золото, что блестит, – заметил Павка.

– А я не все и буду искать.

– А я выйду замуж, – сказала Леля Берестовская. – Мой муж будет очень красивый. У нас будет шикарная квартира из пяти комнат, две собачки, кошечка и говорящий попугай.

– И ты будешь жить на Азорских островах и будешь принцессой, – сказал Розенберг. – Но имей в виду: и там произойдет революция, и ты будешь рыдать, но уже ничто не поможет. Таков конец всех капиталистов. Скоро тебе кончать школу, но ты ничему не научилась.

– Мне стыдно, что это говорит моя подруга, – сказала Ира Кричинская. – Единственное, что меня утешает, это то, что она дура.

– А я, наверно, буду врачом, – сказал Бобка. – И я постараюсь, чтобы все были здоровы. Даже Берестовская, если она, конечно, не уедет на Азорские острова.

– Что касается меня, – сообщил Навяжский, – то я буду инженером. Советская власть плюс электрификация. Я буду строить электростанции. Помните, как я исправил на той неделе короткое замыкание? Меня с детства тянет к электричеству. Я даже позавчера дома провел телефон из ванной в переднюю.

– Зачем? – спросил я.

– Чтобы, если нужно, поговорить, – сказал Шура. – Я поступлю в электротехнический институт.

– Если тебя примут, – заметил Штейдинг.

– Кого же туда принимать, если не меня?

– А я пойду в библиотечный институт, – сказала Элла Бухштаб. – Мне хочется стать библиотекарем.

Я всегда буду жить с книгами. Что может быть интересней!

– А я буду гостем! – воскликнул Старицкий. – Я буду ходить ко всем вам в гости и узнавать, что вы делаете.

– А учиться? – спросила Гольцман.

– А учиться мне уже давно надоело.

Тут вошла в класс Любовь Аркадьевна и сказала:

– Займите свои места. Продолжим наши занятия. – И Павел так вздохнул, что она спросила: – Что с тобой, Старицкий?

– Немножко взгрустнулось, – сказал он. – Ничего.

С годами это пройдет.