"Не легко будет мне здесь быть умницей", – подумал я.

Меня посадили на первую парту вместе с Эллой Бухштаб. Я уже говорил, что это девочка из нашего дома, я часто играл с ней во дворе в прятки и относился к ней, в общем, не плохо, но она была девчонка, и это мне было неприятно.

Почему это я должен сидеть на одной парте с девчонкой? Леню Селиванова посадили на четвертую парту рядом с Павлушкой Старицким, и перед ним сидели Ира Кричинская и Настя Федорова. У Насти были длинные косички, и ему было очень удобно дергать за них, а передо мной никого не было, и я не мог никого дергать. И учительница видела все, что я делаю и мне приходилось поэтому все время быть внимательным и нельзя было ни с кем разговаривать во время урока, даже с Эллой Бухштаб.

Элла была неплохая девочка. Она мне даже подарила два новых фантика: "Абрек-Заур" и "Лоби-Тоби", и я на них выменял у Юрки Люро марку Лабрадора. Но Элла была отличница, и все время смотрела на учительницу, и никогда не смотрела на меня и меня это обижало.

А я не мог все время смотреть на учительницу.

У меня болели от этого глаза. Мне необходимо было взглянуть в окно, обернуться на Шурку Навяжского, посмотреть, лежит ли в парте положенный мною туда перочинный ножик. И Елизавета Петровна все время делала мне замечания: "Поляков, почему ты не слушаешь?", "Поляков, вынь руки из парты", "Поляков куда ты смотришь?", "Поляков, повтори что я сказала".

Руки я вынимал, переводил взгляд на учительницу, слушал, что она говорит, а повторить не мог. А Элла было тихой девочкой и подсказать мне не могла То есть она могла и, может быть, даже хотела, но она знала, что во время урока разговаривать нельзя, и молчала. Вот как плохо было мне сидеть с ней на первой парте.

На первой же перемене, когда мы все выбежали из класса в коридор и стали по нему бегать, а Елизавета Петровна стояла у дверей класса и кричала: "Ребята, не носитесь сломя голову, вы переломаете себе ноги!

Ходите спокойно, отдыхайте", – ко мне подскочил Леня Селиванов и спросил:

– Ты привел свою парту в порядок?

– Как это? – спросил я.

– Как все делают. Я, например, и Сашка Чернов вырезали на партах свои имена, а Юрка Чиркин и Герман Штейдинг написали: "Недокучаев дурак". Надо сделать нормальные парты.

И во время большой перемены я остался один в классе, достал свой перочинный нож и довольно коряво, но все же понятно вырезал на крышке парты "В. Поляков" и рядом красным карандашом написал:

"А Недокучаев дурак". Парта стала выглядеть нормально.

Был урок родного языка. Елизавета Петровна затеяла диктовку. Она диктовала нам фразы, мы их записывали, а она обходила ряды парт и проверяла, как мы написали. И вот она подошла ко мне и начала проверять мой диктант. И увидела мою работу ножом.

– Эт-то что такое? – сказала она. – Кто тебе дал право портить школьное имущество? Ты дома тоже вырезаешь ножом на столах?

– Нет, – сказал я.

– Зачем же ты это сделал?

– Мне сказали, что так полагается, – ответил я.

– Кто это тебе сказал?

– Я не могу вам сказать.

– Почему?

Я молчал. Я не мог выдать товарища. Лучше пусть мне будет плохо, но я не выдам Селиванова, я не предатель.

Но тут Елизавета Петровна увидела надпись красным карандашом и сама покраснела.

– А это что такое? – воскликнула она.

Я молчал. Как я мог ей объяснить?

– За что ты оскорбил своего товарища? И почему ты думаешь, что ты умнее его?

– Я этого не думаю, – сказал я.

– Зачем же ты пишешь?

– Я хотел украсить свою парту.

– И ты думаешь, что грубые слова являются украшением?

Я опять молчал.

– Чтобы больше этого никогда не было! А эти надписи любым способом сотри. Чтобы я их не видела.

По окончании уроков я с трудом стер надпись. Но что делать с вырезанной ножом фамилией? Я замазал ее черным карандашом, и она немного потускнела, но все-таки читалась.

На следующий день Елизавета Петровна перед началом первого урока подошла ко мне.

– Твоя фамилия осталась на парте, – сказала она.

– Я ничего не могу с ней сделать. Она не убирается.

– Ну что ж! – оказала она. – Может быть, это даже не так плохо: по крайней мере, все теперь будут знать, кто портит школьное имущество.

Я вышел из школы вместе с Леней Селивановым.

Примерно два квартала мы шли молча, а потом Леня сказал:

– Хочешь дружить?

– Конечно, – сказал я.

– А ты знаешь, что такое дружба? Это значит – всегда ходить вместе, не поднимать никогда руку раньше твоего друга, делиться всем: завтраком, конфетами, фантиками, защищать друг друга в бою и выполнять все просьбы.

– Я согласен, – сказал я.

– Тогда давай обменяемся ранцами.

– Но у тебя же нет ранца, – сказал я, – у тебя сумка, а у меня ранец из тюленьей кожи.

– Поэтому он мне и нравится, – сказал Леня.

– А что я скажу дома?

– Скажешь, что обменялся со своим другом.

– Мне не жалко, – сказал я, – но я боюсь папы. Он может не понять.

– Твой папа интеллигентный человек, он не может не знать, что такое дружба.

– Но он может не знать правил обмена.

– Ну, как хочешь. Только неужели тебе не стыдно, что ты носишь такой шикарный ранец, а твой друг ходит с такой задрипанной сумкой?

– Если у меня будут когда-нибудь деньги, я куплю тебе такой ранец.

– Пока ты накопишь деньги, мне отец купит.

– Вот и хорошо! – сказал я.

– Знаешь, кто мой отец? Он парикмахер. Это, конечно, хуже, чем врач или рабочий, но тоже не плохо.

У него знаешь кто стрижется и бреется? Народный артист Юрьев и писатель Шишков. Они к кому-нибудь не пойдут. Мой отец, может быть, даже лучший парикмахер на Петроградской стороне. А ты со мной не хочешь дружить.

– Я очень хочу, – оказал я. – Между прочим, мой отец лечит зубы артисту Самойлову и еще одной балерине…

– Ладно, – сказал Леня, – тогда давай поймаем по мухе и съедим их, чтобы закрепить нашу дружбу.

– Я не могу есть мух, – сказал я, – и люди не едят мух.

– Люди всё едят. Просто ты не умеешь дружить.

Важно только проглотить муху, а потом уже легко.

– Я не буду ее глотать.

– Всё! – сказал Леня. – Я с тобой больше не вожусь.

И он перебежал на другую сторону улицы.

Я был очень расстроен. Но я не мог отдать ему ранец, и я никак не мог съесть муху.

Впрочем, это не помешало нам вскоре стать большими друзьями.

Учительница Любовь Аркадьевна Раевская повела нас в Зоологический сад. Я уже был в нем десять раз с папой и с мамой, но я мог ходить в него сто раз и еще столько же.

Осмотр сада мы начали с верблюдов. Их было два.

Один одногорбый и один двугорбый. Оба они важно ходили по вольеру, хвастая своими горбами, нахально задирая головы и степенно переставляя ноги.

Бобка Рабинович подошел вплотную к сетке вольера и показал верблюду язык. Верблюду это, конечно, не понравилось, и он плюнул в Бобку.

– Точь-в-точь дворник нашего дома, – сказал Бобка. – Он также плюется.

Рядом были размещены яки. Огромные, неуклюжие, волосатые, с большими головами и толстыми рогами. Они стояли в своих вольерах и сонными глазами смотрели на нас, не проявляя к нам никакого интереса.

А рядом бегала маленькая, худенькая антилопа.

Пробежав несколько кругов по вольеру, она останавливалась, потом, изящно изогнувшись, делала прыжок и убегала в открытую дверь своего помещения.

– Совсем как Танька Чиркина, – сказал Селиванов. – Так же скачет без толку.

Таня Чиркина немедленно обиделась.

– Любовь Аркадьевна! Селиванов обозвал меня антилопой.

– Я ее не обзывал, а только сказал, что она похожа на антилопу.

– Это не обидно, – сказала Любовь Аркадьевна, – антилопа – красивое, грациозное животное.

– А он сказал, что я так же скачу без толку…